Моро, посмотрев на аллею, где садовник, в синем комбинезоне, продолжал стричь кусты, его ножницы щёлкали ритмично, а лицо, обветренное, казалось непроницаемым, ответил:

— Имена? Ива Дельбос — главный, он подписывает все директивы. Жан Перрен, его советник, близок к британцам, он писал телеграмму в Лондон, я видел черновик. Робер Кулондр, наш посол в Москве, доносит о ваших поставках в Абиссинию, его отчёты идут прямо к Дельбосу. Есть ещё Поль Левассер, в военном министерстве, он настаивает на манёврах флота, чтобы показать силу. Даты? Я слышал, что флот выйдет в море в середине марта, но точных бумаг у меня нет. Копать глубже — значит, подписать себе приговор, мсье. Я и так слишком далеко зашёл.

Рябинин, кивнув, подумал: «Дельбос, Перрен, Кулондр, Левассер — это ниточки. Если передать их Москве, мы сможем опередить их, найти обходные пути, подготовиться». Он сказал, глядя на Моро:

— Андре, вы сделали больше, чем я ожидал. Но нам нужно больше. Документы, копии телеграмм, планы флота, списки кораблей, маршруты. Если французы и британцы начнут блокаду, мы должны знать заранее. Сможете достать? Я знаю, что прошу многого, но это вопрос жизни и смерти — не только для нас, но для дела.

Моро, сжав кулаки, посмотрел на фонтан. Его лицо стало бледнее, глаза, за стёклами очков, блестели от страха, но в них была и решимость. Он сказал:

— Документы? Это самоубийство, мсье. Я могу попробовать, но если меня поймают… У меня дочь, Жюли, ей всего десять. Она живёт с моей сестрой в Лионе, но если меня раскроют, они доберутся и до неё. Вы понимаете, что просите? Я не герой, я просто чиновник, который верит в правое дело.

Рябинин, посмотрев ему в глаза, почувствовал укол жалости:

— Понимаю, Андре. Я тоже рискую, и не только собой. Но фашизм не пощадит ни вас, ни Жюли, ни Францию, если победит. Москва не забудет вашу помощь, я обещаю. Мы найдём способ защитить вас, если всё пойдёт не так. Но время не ждёт. Когда следующая встреча? И где?

Моро сказал:

— Через неделю, мсье. Здесь же, у фонтана Медичи, в восемь утра. Я принесу, что смогу — копии, заметки, может, даже черновик телеграммы. Но если заметите слежку, не приходите. И если я не появлюсь, значит, меня раскрыли. Тогда уезжайте из Парижа — я не хочу, чтобы вас поймали из-за меня.

Рябинин, встав, надел шляпу. Он сказал:

— Будьте осторожны, Андре. Если заметите что-то подозрительное, то сами уезжайте из Парижа. Москва найдёт вас, где бы вы ни были. И спасибо — вы делаете больше, чем многие. Ваша дочь будет гордиться вами.

Моро, кивнув, взял газету и зонт, его шаги, растворились в шорохе гравия, а фигура, высокая и сутулая, скрылась за голыми деревьями, чьи ветви качались под ветром.

Рябинин, выйдя из сада, направился к трамвайной остановке, его мысли, полные тревоги, были заняты планами: передать сведения в Москву, найти обходные пути через Персию или Турцию, опередить французов и британцев, подготовиться к блокаде. Париж, шумный, холодный и полный тайн, смотрел на него тысячами глаз, и он знал, что каждый шаг — это шаг по краю пропасти, где любая случайность может оборвать его жизнь.

Полдень 26 февраля 1936 года в провинции Шэньси был душным, воздух, пропитанный влагой, дрожал над холмами, покрытыми редкими бамбуковыми рощами, где листва, блестящая от утренней росы, шелестела под тёплым, липким ветром, несущим пыль и запахи земли. Небо, серое, с тяжёлыми, низкими облаками, нависало над рисовыми полями, где молодая зелень, едва пробившаяся из земли, колыхалась в тусклом свете, её тонкие стебли гнулись под порывами ветра. Река, мутная, с илистыми берегами, текла лениво, её воды, плескались о корни старых ив, чьи длинные, поникшие ветви касались поверхности, создавая мелкую рябь, а отражения облаков дрожали на воде.

Цуй Фан стоял у реки, его рубаха, выцветшая до серого, липла к тощему телу, а лицо, бледное, блестело от пота, смешанного с пылью. Его взгляд, полный страха и вины, шарил по зарослям бамбука, где его ждал японский агент. Цуй думал о жене, больной, лежащей в хижине на соломенной циновке, о детях, чьи рёбра проступали под кожей, и о мешке риса, обещанном японцем за сведения о базе коммунистов. Его сердце колотилось, а мозолистые пальцы теребили край рубахи, оставляя грязные пятна. Он шепнул себе: «Прости, Ван… Я не хотел… Но дети… Они не могут больше голодать». Его шаги, неуверенные, поднимали пыль, когда он двинулся к бамбуковой роще, оглядываясь, словно загнанный зверь, чьи глаза искали тени в зарослях. Его тяжелое дыхание, смешивалось с шорохом листвы, а мысли, полные вины, кружились вокруг семьи, деревни и предательства, которое он не мог отменить.

Ван Чжэн стоял у амбара, его тёмные глаза следили за Цуем, пока тот исчезал в тени бамбука. Ван чувствовал, как гнев и тревога сжимают грудь, словно стальные тиски. Его серая куртка, потёртая на локтях, липла к телу от пота, а сапоги, покрытые пылью, оставляли следы на сухой земле. Он думал: «Цуй… Если он предал, я сам с ним разберусь. Но если это ошибка, я зря отвлекаюсь от бойцов». Ван повернулся к Григорию Волкову, советскому агенту, стоявшему у входа в амбар, и сказал:

— Григорий, ты уверен, что Цуй встречался с чужаком? Если это слухи, мы тратим время.

Волков ответил:

— Ван, я не бросаю обвинений зря. Чжан Мэй видела, как Цуй шептался у реки вчера вечером. Лю Хай подтвердил — он говорил с чужаком. Цуй ушёл в рощу, и это не просто прогулка. Надо проверить, пока не поздно.

Ван, сжав кулак, кивнул, его лицо стало жёстче, морщины углубились. Он сказал:

— Идём за ним. Если он с японцами, мы должны знать. Но тихо, Григорий. Без шума, чтобы не спугнуть.

Он взял винтовку, старую, с потёртым прикладом, проверил затвор, который скрипнул, словно жалуясь, и надел кепку, низко надвинув её на глаза Волков, достав револьвер, спрятал его под пальто.

Тропа, ведущая к бамбуковой роще, была узкой, сухой, покрытой пылью, смешанной с сухой травой и камышом, что цеплялся за сапоги, хрустя под ногами. Ван и Волков шли молча, их глаза, настороженные, следили за тропой, где следы Цуя, едва заметные в пыли, вели к роще. Ван думал: «Если Цуй предал, я не прощу. Он знает всё — расположение, бойцов, где лежит оружие. Но если он просто напуган, я должен дать ему шанс объясниться». Волков, шагая рядом, думал о своей задаче, о том, как предательство Цуя может разрушить отряд, и о японцах, чьи патрули, по слухам, были уже в пяти ли. Его рука, сжимавшая револьвер под пальто, была готова к действию, а взгляд, острый, шарил по зарослям.

В бамбуковой роще, где стебли, высокие и густые, качались под ветром, создавая шорох, похожий на шепот, Цуй Фан остановился у старого моста, его деревянные доски, гнилые, потемневшие от времени, скрипели под ногами, угрожая провалиться. Его глаза, полные страха, шарили по зарослям, где тени двигались в полумраке, а сердце билось так, что он чувствовал его в горле. Он шепнул, его голос дрожал:

— Где ты, Ли? Я пришёл, как обещал. Из бамбука вышел японский агент, низкий, в тёмном плаще. Его лицо, худое, с острыми скулами, было скрыто под широкополой шляпой, а глаза блестели холодом. За ним стояли двое японских солдат, в серых мундирах, с винтовками Арисака, их штыки блестели в тусклом свете, а лица, непроницаемые, казались вырезанными из камня. Агент, которого Цуй назвал Ли, сказал на ломаном китайском:

— Цуй, ты опоздал. Где база? Говори, или твоя семья не увидит рис. Мы не шутим.

Цуй, дрожа, как лист на ветру, ответил:

— У амбара… в Чанцзя. Там Ван Чжэн, с ним человек сорок, винтовки у них старые, половина не стреляет. Они готовятся к бою, но патронов мало. Больше я не ничего знаю.

Его глаза, полные вины, посмотрели на реку, где вода плескалась, а руки, сжатые в кулаки, дрожали так, что ногти впивались в ладони. Он думал: «Простите меня… Я не хотел… Но дети… Они умрут без еды».

Ван и Волков, скрытые за густыми стеблями бамбука, услышали голоса. Ван, сжав винтовку так, что костяшки побелели, прошептал, его голос дрожал от гнева: