Абиссинские воины, с винтовками и пистолетами-пулемётами, окружили пленных, их глаза, полные ненависти, следили за каждым движением. Один из них, с красной повязкой на голове, сплюнул в сторону Риччи и сказал на амхарском:

— Вы хотели нашу землю. Теперь вы наши пленники.

Беглецы, около тысячи шестисот итальянцев, добирались до Асмэры, их шаги были неровными, многие хромали, поддерживая друг друга. Рядовой Луиджи Мартини, с порванным мундиром, шёл, опираясь на палку, его лицо было покрыто грязью и кровью. Он шептал товарищу:

— Мы шли за полковником… А теперь? Что скажем Грациани? Он казнит нас за это…

Товарищ, с кровоточащей рукой, ответил:

— Он не простит… Но я не вернусь туда. Лучше дезертировать, чем снова попасть в этот ад.

Тем временем полковник Лоренцо ди Сальви, связанный, с кляпом во рту, лежал в повозке, что скрипела по каменистой дороге к Аддис-Абебе. Её вёл советский агент Григорий Волков. Рядом ехал Иван Козлов, державший винтовку Мосина. Дорога, узкая и пыльная, вилась через холмы, где акации и колючие кусты цеплялись за колёса, а жара, душная и тяжёлая, давила, как пресс. Пот стекал по лицам агентов, мулы, запряжённые в повозку, фыркали, их копыта поднимали облака пыли, что оседали на одежде. Лоренцо, чьё лицо было покрыто синяками и ссадинами, пытался вырваться, но верёвки впивались в кожу, оставляя красные полосы. Его мысли были полны гнева, страха и отчаяния: «Грациани найдёт меня. Он не оставит друга. Но что хотят эти русские? Планы? Секреты? Я не сдамся, даже если умру».

Волков, посмотрев на него, сказал на итальянском:

— Полковник, не тратьте силы. Вы нужны нам живым. Москва хочет знать всё: ваши планы, войска, приказы Грациани. Лучше говорите, пока мы добры.

Лоренцо, сплюнув кляп, ответил:

— Вы ничего не получите, русские. Муссолини раздавит всех, как насекомых. Эта земля будет нашей, и вы пожалеете, что сунулись сюда.

Козлов, усмехнувшись, сказал:

— Муссолини? Ваши солдаты бегут в Асмэру, полковник, как крысы с тонущего корабля. А вас ждёт Аддис-Абеба. Там поговорим по-другому.

Повозка въехала в столицу Абиссинии, где улицы, узкие и пыльные, кипели жизнью: абиссинцы в белых шалях и цветастых одеждах, воины с винтовками, женщины с кувшинами на головах, дети, бегающие между домами. Здание, куда привезли Лоренцо, было старым, с толстыми глиняными стенами и деревянной крышей, потемневшей от времени и дождей. Внутри, в комнате с картой Абиссинии, утыканной красными и синими булавками, его ждал офицер ОГПУ, Михаил Серов, невысокий, с острыми серыми глазами и седыми висками. Он сидел за столом, его пальцы, тонкие и нервные, постукивали по дереву, а взгляд был холодным, как лезвие. На столе лежали бумаги — отчёты, карты, шифровки, а рядом стоял стакан с мутной водой. Серов сказал:

— Полковник Лоренцо ди Сальви, добро пожаловать в Аддис-Абебу. Мы знаем, что вы готовите наступление. Назови планы Грациани: где ваши войска, какие приказы, сколько людей. Говори, и мы сохраним тебе жизнь.

Лоренцо, стиснув зубы, ответил:

— Можете меня пытать, убить и сжечь. Я ничего не скажу. Я офицер, а не предатель. Моя семья в Риме, и я не опозорю их.

Серов, улыбнувшись тонкой, холодной улыбкой, встал, подошёл к карте и коснулся булавки, обозначавшей Асмэру:

— Пытать? Мы не торопимся, полковник. У нас есть время, а у вас — семья в Риме, да? Подумай о них. Что будет с твоей женой, детьми, если ты не заговоришь? Мы найдём их, если надо.

Лоренцо, сжав кулаки так, что верёвки врезались в кожу, ответил:

— Не трогайте мою семью, вы, грязные псы. Вы ничего не получите. Я скорее умру, чем предам Италию.

Серов, посмотрев на него, сказал:

— Мы узнаем всё, полковник. С тобой или без тебя. Но с тобой будет проще. Подумай до утра. Оставьте его, — он махнул рукой Волкову и Козлову.

Волков, схватив Лоренцо за плечо, потащил его в соседнюю комнату, сырую и тёмную, с каменным полом и решёткой на окне. Козлов, закрыв дверь, сказал:

— Он крепкий, Михаил. Но сломается. Все ломаются.

Серов, вернувшись к карте, ответил:

— Посмотрим, Ваня. У нас есть время, а у него — нет.

Утро 21 февраля 1936 года в Берлине было холодным, с низким серым небом, из которого сыпал мелкий снег, покрывая улицы тонким белым слоем. Тиргартен, обычно зелёный и шумный, теперь выглядел уныло: голые ветви лип и каштанов, припорошенные снегом, качались под порывами ветра, а дорожки, усыпанные гравием, хрустели под ногами редких прохожих. Шпрее, тёмная и неспокойная, отражала тусклый свет, её воды лениво плескались о каменные набережные, покрытые наледью. Вдалеке, на Вильгельмштрассе, здания министерств, массивные и серые, высились, как молчаливые стражи, их окна светились жёлтым светом, а дым из труб растворялся в холодном воздухе.

Ларс Эклунд, стоял у окна своего кабинета, глядя на заснеженную улицу. Его светлые волосы, аккуратно зачёсанные, слегка растрепались от привычки проводить рукой по голове, а серые глаза, усталые и внимательные, отражали внутреннее напряжение. Сегодня был день встречи с Вильгельмом Канарисом, главой Абвера, и Ларс чувствовал, как его сердце бьётся быстрее, чем обычно. Он поправил тёмный костюм, затянул узел галстука и взял папку с бумагами, которые подготовил для вида: отчёты по торговым соглашениям между Швецией и Германией. Его задача была сложной — вложить в беседу с Канарисом намёки, которые могли бы направить разговор к интересам Москвы, не вызывая подозрений. Он думал: «Канарис умён, осторожен, как лис. Задавать прямые вопросы — это сразу же вызовет подозрение. Надо быть умнее, говорить о нейтралитете, о Европе, о Москве, но так, чтобы он сам раскрылся».

В холле посольства Ларс встретил посла Карла Густава Хедстрёма, который уже надевал тёмное пальто и шляпу. Хедстрём выглядел, как всегда, спокойно, но его глаза выдавали лёгкую усталость. Он сказал, поправляя шарф:

— Ларс, ты готов? Канарис ждёт нас в своей резиденции к пяти. Не опаздывай, он ценит пунктуальность.

Ларс, кивнув, ответил, но внутри он чувствовал холод:

— Конечно, господин посол. Я взял отчёты по торговле. Может пригодится для разговора. Канарис часто приглашает вас?

Хедстрём, улыбнувшись, сказал:

— Не так часто, Ларс. Он любит неформальные беседы, вино, политику. Но всегда осторожен. Сегодня, думаю, будет говорить о нейтралитете Швеции. Ты же знаешь, как немцы к этому относятся.

Ларс, чувствуя, как пульс ускоряется, ответил:

— Да, господин посол. Немцы любят ясность. Я подготовил заметки, чтобы поддержать беседу, если нужно.

Хедстрём кивнул, его взгляд задержался на Ларсе:

— Хорошо. Но не слишком любопытствуй, Ларс. Канарис — не тот человек, с которым можно играть.

Ларс, улыбнувшись, сказал:

— Понимаю, господин посол. Я буду осторожен.

Они вышли из посольства, где их ждал чёрный Mercedes, припаркованный у тротуара. Водитель, молодой немец в серой униформе, открыл дверцу, и машина, мягко заурчав, тронулась по заснеженным улицам Шарлоттенбурга. Дома с высокими фасадами, покрытые снегом, проплывали за окном, их окна светились тёплым светом, а прохожие, закутанные в шарфы, спешили домой. Ларс смотрел в окно, его мысли кружились: «Как подойти к Канарису? Он видит всё насквозь. Если я переборщу, он заподозрит. Но если буду слишком пассивен, Москва не получит ничего. Надо говорить о нейтралитете, о СССР, но так, чтобы он сам заговорил об Абвере».

Резиденция Канариса, в тихом районе Груневальда, была окружена высокими соснами, чьи ветви, покрытые снегом, гнулись под его весом. Дом, двухэтажный, из красного кирпича, с большими окнами и черепичной крышей, выглядел уютно, но строго: кованая ограда, аккуратно подстриженные кусты, дорожка, очищенная от снега. У входа стоял адъютант, молодой, в тёмном мундире, с холодным взглядом. Он провёл Хедстрёма и Ларса в холл, где дубовые панели на стенах, персидский ковёр и камин, потрескивающий дровами, создавали тёплую атмосферу. Хрустальная люстра отбрасывала блики на потолок, а запах свежесваренного кофе смешивался с лёгким ароматом дорогих сигар. Ларс заметил на стене картину с морским пейзажем — дань прошлому Канариса, офицера флота.