Рябинин, сделав глоток, почувствовал тепло коньяка, его взгляд упал на газеты, где заголовки упоминали недавние забастовки:

— Читаю, мсье. Париж неспокоен. Рабочие, студенты — все чего-то хотят. А вы? Чего бы вы хотели?

Мужчина, откинувшись в кресле, посмотрел на огонь в камине, его голос стал глубже, с ноткой убеждённости:

— Чего хочу я? Мсье, я вижу, как фашизм растёт в Европе, как он душит идеи свободы. Я верю в равенство, в дело, которое больше нашего эгоизма. Поэтому я здесь, с вами. Но скажите, что привело вас? Не ради же разговора о Париже вы ехали из Марселя.

Рябинин, сжав бокал, посмотрел мужчине в глаза. Он уже понял, что перед ним французский чиновник, симпатизирующий коммунистам, но скрывающий свои взгляды от общества. Он сказал:

— Дело, мсье. Москва ценит тех, кто разделяет её взгляды. Но такие разговоры… они опасны, даже в Париже. Вы уверены в своём выборе?

Мужчина, поставив бокал, наклонился ближе, его лицо стало серьёзнее, голос понизился до шёпота:

— Уверен, мсье. Фашизм — это враг, который уничтожит всё, во что я верю. Я готов помогать, но мне нужно знать — что вы хотите? Документы? Сведения? Я не мальчик, чтобы играть в недомолвки.

Рябинин, помедлив, отпил коньяк, его пальцы нервно сжали бокал, голос стал холоднее:

— Сведения, мсье. О том, что происходит в министерстве. Какие планы у Франции, что обсуждают в кабинетах. Но это риск. Для вас, для меня. Вы должны будете часто рисковать и подвергаться опасности.

Мужчина, кивнув, встал и подошёл к шкафу, его движения были плавными, но в них чувствовалось напряжение. Он достал папку, перевязанную лентой, и положил её на стол:

— Это начало, мсье. Здесь — письма, заметки. Не всё, но достаточно, чтобы Москва поняла мои намерения. Но я хочу гарантий. Если я продолжу, что будет со мной?

Рябинин, посмотрев на папку, почувствовал, как сердце забилось быстрее:

— Гарантии? В нашем деле их мало, мсье. Я не могу вам обещать то, в чем сам не до конца уверен. Но Москва не забывает тех, кто ей помогает. Вопрос в другом — что вами движет? Вера или только страх?

Мужчина, вернувшись к креслу, отпил коньяк:

— Вера, мсье. Я видел, что фашизм делает с людьми. Я не хочу, чтобы Франция пала, как другие. Но я не глупец. Если меня раскроют, моя жизнь кончена. А ваша?

Рябинин, поставив бокал, посмотрел на огонь:

— Моя жизнь? Я пока живу, и не загадываю слишком далеко. Я знаю только, что я не должен умереть, пока миссия не закончена. Но скажите, мсье, Париж — это город слухов. Здесь все друг про друга сплетничают. Как вы храните свои тайны?

Мужчина, усмехнувшись, ответил:

— Тайны? Я мало с кем разговариваю на подобные темы. Давайте говорить прямо, мсье — что дальше? Я даю вам бумаги, а вы?

Рябинин, разглядывая папку, сказал:

— Дальше, мсье, мы продолжаем с вами сотрудничество. Вы даёте сведения, я передаю их дальше. Но знайте, что однажды ступив на этот путь с него никогда не сойти.

Мужчина, допив коньяк, кивнул, его лицо, освещённое камином, выражало решимость, но глаза выдавали страх:

— Я готов, мсье. Ради дела, ради будущего. Но помните — я доверяю вам, как коммунисту и борцу за справедливость. Не подведите.

Рябинин, встав, спрятал папку в чемодан, его шаги к двери были тяжёлыми, а мысли, полные сомнений, кружились вокруг его миссии, мужчины и цены, которую оба могли заплатить.

Рассвет февральского дня 1936 года озарил порт Валенсии, где море, серое, с тяжёлыми волнами, билось о каменные пирсы, покрытые зелёным мхом и белёсой солью, а пена, шипящая, как кипящая вода, разбивалась о камни, оставляя мокрые следы. Небо, низкое, затянутое свинцовыми тучами, роняло мелкий дождь, и берег, усеянный гладкой галькой, блестел, отражая тусклый свет. Порт, окружённый складами, чьи стены, некогда белые, пожелтели и потрескались от времени, бурлил: матросы, в промокших брезентовых куртках, с лицами, обожжёнными ветром, тащили ящики с рыбой, вином, тканями, их хриплые голоса сливались с лязгом железных кранов, скрипом канатов и стуком тележек по булыжнику. Чайки, с резкими, почти человеческими криками, кружили над водой, их белые крылья мелькали в сером свете, а некоторые, самые смелые, садились на пирс, выхватывая крошки из-под ног.

Город Валенсия, раскинувшийся за портом, медленно просыпался: узкие улочки, вымощенные неровным булыжником, блестели от дождя; дома, с белёными стенами, покрытыми трещинами, и красными черепичными крышами, теснились друг к другу; ставни, выцветшие от солнца, скрипели, открываясь под руками женщин в длинных юбках. Рынки, с деревянными прилавками, уже оживали: торговцы, в грубых фартуках, раскладывали апельсины, чья яркая кожура сияла в сером свете, оливки, блестящие, как жемчуг, и багеты, хрустящие, только из печи; их звонкие голоса перекрикивали шум толпы, где рабочие, в потёртых кепках, и женщины, с корзинами, спорили о ценах. Пейзажи вокруг Валенсии открывали все великолепие юга: оливковые рощи, чьи серебристые листья дрожали под ветром, покрывали холмы, мягкие, как бархат; виноградники, еще голые в феврале, тянулись к горам, чьи вершины, окутанные туманом, терялись в облаках; море, бескрайнее, сливалось с горизонтом, где силуэты кораблей, тёмные, как тени, вырисовывались в дымке.

Три советских корабля, массивные, с бортами, потемневшими от соли и времени, чьи корпуса, покрытые пятнами ржавчины, скрипели под напором волн, пришвартовались у пирса. Их деревянные палубы, вытертые тысячами шагов, блестели от дождя; мачты, высокие, с паутиной канатов, покачивались, словно деревья в бурю; черные трубы выпускали тонкие струйки дыма, растворявшиеся в воздухе.

Матросы, в тельняшках и бескозырках, сновали между ящиками, их мозолистые руки ловко вязали узлы, а глаза, привыкшие к морю, следили за горизонтом, где тучи обещали новый шторм. Солдаты, 3000 человек, в серо-зелёных шинелях, с котелками, привязанными к ранцам, и винтовками, висящими на плечах, спускались по трапам, их тяжелые сапоги гулко стучали по мокрым доскам. Их лица, молодые, но уже тронутые усталостью, с обветренной кожей, выражали смесь решимости и тревоги; глаза, карие, голубые, серые, смотрели на берег, где Испания, чужая, но манящая, открывалась перед ними. Один, высокий, с русыми волосами, поправлял ремень винтовки, его пальцы, дрожащие от холода, выдавали волнение; другой, коренастый, с чёрной бородой, смотрел на город, его суровое лицо светилось надеждой; третий, совсем юный, с веснушками, шептал что-то товарищу. Командиры, в фуражках с красными звёздами, отдавали приказы, их резкие голоса, перекрывали гул толпы, а руки, в кожаных перчатках, указывали на склады, где солдатам предстояло разместиться.

В Москве, в это же время, Кремль возвышался над заснеженной Красной площадью, где фонари отбрасывали длинные тени на сугробы, а холодный ветер завывал в арках. Кабинет Иосифа Виссарионовича Сталина, просторный, но аскетичный, был пропитан тишиной, нарушаемой лишь тиканьем бронзовых часов на камине, чьи тяжелые стрелки отсчитывали минуты. Стены, обитые тёмным дубом, украшали карты Европы, где Испания, небольшая, но яркая, была обведена красным карандашом; портреты, в тяжёлых золочёных рамах, выцветшие, смотрели на массивный дубовый стол, заваленный бумагами, чернильницей с серебряной крышкой, и стопкой книг в потёртых переплётах. Высокие окна, с морозными узорами, пропускали серый свет зимнего утра, а лампа, с зелёным абажуром, отбрасывала мягкий круг света на бумаги. Камин, где тлели дрова, грел воздух, а кресла, обитые тёмной кожей, скрипели под весом, когда в них садились.

Сергей сидел за столом. Его лицо выражало тревогу. Его пальцы, крепкие, но с лёгкой дрожью, теребили карандаш, а мысли, полные знаний о будущем — о войнах, революциях и ошибках — кружились вокруг Испании, Франции, и судьбы мира.

Вячеслав Молотов, в строгом чёрном костюме, с очками в тонкой металлической оправе, вошёл, его лицо, бледное, с глубокими морщинами, выдавало усталость, но глаза, блестели решимостью. В руках он держал папку, перевязанную серой лентой, её края были потёрты от частого использования.