Молотов, положив папку на стол, сказал:

— Иосиф Виссарионович, наши корабли достигли Валенсии. Три тысячи солдат высадились сегодня утром. Это первая партия. Порт шумит, как улей, Испания неспокойна.

Сергей, отложив карандаш, посмотрел на Молотова:

— Валенсия, Вячеслав. Вот наши ребята и прибыли. Хорошее начало. Как там солдаты держатся? Корабли выдержали шторм? И что с французами? Ты обещал новости.

Молотов, поправив очки, сел напротив:

— Солдаты устали, Иосиф Виссарионович. Море штормило три дня, корабли старые, палубы скрипели, но наши, к счастью, доплыли.Французы согласились пропускать наши войска, но с условием — мы должны сдержать наших товарищей в Париже.

Сергей, нахмурившись, встал и подошёл к окну, где снег падал на площадь:

— Сдержать товарищей? Вячеслав, все как я и говорил. Но странно, что французы так легко согласились с нашими условиями. Они хитрят, не так ли? Что они хотят на самом деле, как ты думаешь?

Молотов, открыв папку, достал лист с записями, исписанный мелким почерком:

— Они хотят спокойствия, Иосиф Виссарионович. Сейчас у них и так много забастовок. Профсоюзы давят на правительство. Их министры боятся, что митинги в Париже перерастут в хаос и вооруженные столкновения, учитывая сколько оружия сейчас можно достать из Испании. Я поговорил с ними и наши условия, что мы сдержим коммунистов, пока устроили их. Но они сказали, что это временно. Если мы не сдержим слово, они закроют пути.

Сергей, повернувшись, посмотрел на Молотова:

— Временно? Вячеслав, Испания на краю пропасти, а они торгуются. Не понимают, что мы сражаемся не только за себя, но и за них тоже. Они у Гитлера под боком. Не понимают, глупцы, что он ударит по ним. Наши солдаты там, в этом пекле войны, ради чего? Чтобы Франция диктовала нам условия? Расскажи, как ты вёл переговоры?

Молотов, откинувшись в кресле, сказал:

— Тяжело, Иосиф Виссарионович. Французы говорят красиво и много, но их слова мало что значат. Я говорил о борьбе с фашизмом, о будущем Европы, но они думают только о своих улицах. Тогда я понял, что бессмысленно им рассказывать про Гитлера, им важно навести порядок сегодня, а что будет завтра, их не интересует. Эти их волнения, митинги, забастовки, оказались как никогда кстати. Я сначала попросил наших товарищей там поактивничать, а потом попросил прекратить. Местные коммунисты, скрипя сердцем, согласились меня послушать.

Сергей, вернувшись к столу, налил воды из хрустального графина, его пальцы сжали стекло, голос стал холоднее:

— Горько все это слышать, Вячеслав. Приходится пока снизить наше влияние во Франции. Но что горше — предать всю Испанию или просто придержать наших товарищей⁈ Сколько у нас времени, пока французы не передумают, как ты думаешь?

Молотов, посмотрев на карту, где Испания была обведена красным, ответил:

— Месяцы, Иосиф Виссарионович, может, меньше. Париж боится фашизма, но ещё больше — своих забастовок. Однако и они не вечны. Наши солдаты полны энтузиазма. Шапошников сказал мне, что было очень много добровольцев. Ребята хотят помогать испанским товарищам строить коммунизм. Их мысли полны надежды, что фашизм получится остановить.

Сталин, отпив воды, посмотрел на Молотова:

— Надежда, Вячеслав. Это главное, что есть у людей. Я скажу Шапошникову, чтобы поторопился и отправил наших солдат как можно быстрее. Нам нельзя терять времени. Французам я не доверяю. А теперь иди, и держи меня в курсе. Если что-то срочное, ты знаешь, можешь мне звонить в любое время.

Молотов, кивнув, встал. Он направился к двери, думая, сколько еще тяжелых разговоров с французами, ему предстоит провести.

Рассвет окрасил Берлин серым светом, где Унтер ден Линден, широкая и величественная, блестела от ночного дождя, а чугунные фонари с матовыми стёклами отбрасывали тени на мокрый асфальт. Трамваи, лязгая по рельсам, звенели, перебивая гомон прохожих в тёплых пальто и шарфах. Кофейни на углах, с запотевшими витринами, манили теплом, где официанты в белых фартуках разносили кофе и булочки; газетные киоски пестрели заголовками о ремилитаризации Рейнской области. Вильгельмштрассе, где серые здания министерств высились, как крепости, дышала властью: чиновники в строгих костюмах с портфелями спешили, их бледные лица выражали сосредоточенность. Берлин, холодный и шумный, предчувствовал перемены: прохожие шептались о новостях из Испании, а ветер нёс эхо далёких бурь.

Здание Абвера на Tirpitzufer 76/78, серое, массивное, с высокими окнами, стояло у реки Шпрее, чьи мутные воды отражали тусклое небо. Фасад, с потемневшей лепниной, хранил следы дождей; узкие окна с решётками, скрывали тайны. Внутри коридоры, длинные и с отполированным паркетом, гудели от шагов: офицеры в мундирах несли папки; клерки в серых костюмах, с усталыми глазами, сортировали документы; машинистки в строгих юбках стучали по клавишам. Кабинеты, с деревянными столами, заваленными бумагами и картами на стенах, освещались тусклыми лампами; архивы в подвале, с рядами железных шкафов, хранили тысячи папок, чьи пожелтевшие страницы шелестели под пальцами сотрудников.

Ханс фон Зейдлиц, 43-х летний оберст-лейтенант иностранного отдела Абвера стоял у окна своего кабинета на третьем этаже. Его фигура, высокая, чуть сутулая, в тёмно-зелёном мундире с орденом, выдавала его баварское дворянское происхождение. У него было узкое лицо с резкими скулами, которое обрамляли тёмные волосы с проседью; глаза, серые и глубокие, смотрели с тревогой; тонкие усы, были аккуратно подстрижены.

Его кабинет, небольшой, с дубовым столом, заваленный донесениями, и книжным шкафом, был местом, где он проводил большую часть времени, появляясь дома реже, чем он хотел. Карта СССР, утыканная булавками, висела на стене; рядом — фотография семьи: жены Клары, 38 лет, с мягкими чертами, и детей — Эрика, 14 лет, Анны, 10 лет, Карла, 6 лет.

Утро Ханса начиналось в Шарлоттенбурге, в квартире на трёх этажах старинного дома, где окна, с тяжёлыми бархатными шторами, выходили на липовую аллею. Гостиная, с плюшевыми диванами и персидским ковром, дышала теплом: камин потрескивал; стол, накрытый льняной скатертью, хранил следы завтрака — крошки хлеба и чашки с остатками кофе. Клара, в тёмно-синем платье, с волосами, убранными в пучок, хлопотала у плиты, её голос, позвал его:

— Эрик, Анна, Карл, завтрак стынет! Ханс, ты опоздаешь.

Ханс, в домашнем халате, листал «Berliner Tageblatt», глаза пробегали по строчкам о Москве. Он ответил:

— Клара, пять минут. Новости дочитаю. Эрик, как твои уроки?

Эрик, долговязый, похожий на отца, пожал плечами, лениво ответив:

— Математика скучная, папа. Учитель требует, чтобы я ее учил, но зачем?

Анна, с косичками, в клетчатом платье, вмешалась, сказав звонким голосом:

— Эрик ленится, папа! А я нарисовала дом, смотри!

Она показала акварель, где дом сиял яркими красками. Ханс, улыбнувшись, погладил её по голове:

— Молодец, Анна. Карл, а ты?

Карл, с круглыми щёками, жевал хлеб:

— Играл с кубиками, папа. Башня упала.

Клара, ставя яичницу, посмотрела на Ханса:

— Ханс, ты сам не свой. Что-то на работе?

Ханс, отложив газету, ответил чуть тише:

— Всё в порядке, Клара. Много дел. Сегодня важный день.

Он надел пальто, взял портфель, поцеловал Клару. Дети крикнули:

— Папа, возвращайся скорее!

На улице, холодной и влажной, Ханс подошёл к Opel Olympia, чёрному автомобилю, с хромированными деталями, совсем новому, 1935 года. Салон, обитый серой тканью, был простым; деревянный руль холодил ладони, а мотор, урча, постепенно оживал. Ханс ехал через Шарлоттенбург, где дома, с высокими фасадами, стояли плотно друг к другу. Маршрут вёл через Тиргартен, где голые деревья тянулись к небу.

В Абвере Ханс вошёл в здание, где коридор гудел от шагов пришедших сотрудников. Иностранный отдел (Amtsgruppe Ausland), под началом Георга Хансена, занимал второй и третий этажи. Отдел, связующее звено с OKW и иностранным министерством, оценивал зарубежную прессу, радиопередачи, захваченные документы, координировал контакты с Восточной Европой и Японией. Ханс анализировал донесения из СССР (о передвижении войск, промышленности), проверял данные литовской разведки о приграничных районах, изучал японские сообщения о Дальнем Востоке. Его стол был завален переводами «Правды», вырезками из «Times», шифровками из Каунаса. Сдача Вольфа, вызывала в нем тревогу. Его поимка навела шороху во всем отделе и Ханс опасался, что гестапо может выйти на него.