Рябинин, в тёмном шерстяном пальто, чьи полы были мокрыми от мороси, и фетровой шляпе, поля которой блестели от капель, шёл по центральной аллее Люксембургского сада, его сапоги, покрытые грязью, хрустели по гравию, оставляя лёгкие следы. В левой руке он сжимал потёртый кожаный чемодан, его ручка, истёртая от времени, впивалась в ладонь, а правая рука, в чёрной перчатке, была засунута в карман, где лежал сложенный платок, маленький блокнот с зашифрованными заметками и карандаш, заточенный до остроты. Его глаза скользили по саду, отмечая каждую деталь: старушку, в чёрном платке и поношенном пальто, кормившую голубей у фонтана; мальчишку, лет десяти, в коротких штанах и рваной кепке, пинавшего жестяную банку, его смех, звонкий, разносился по аллее, но движения казались слишком резкими, почти наигранными; садовника, в синем комбинезоне, чьи ржавые ножницы щёлкали, подстригая кусты роз, его лицо, обветренное, было сосредоточено, но взгляд, мельком брошенный на Рябинина, выдавал любопытство. Рябинин думал: «Париж — это город шпионов. Французы, британцы, немцы — все здесь, и каждый ищет слабину. Если за мной следят, сад — лучшее место, чтобы их вычислить. Открытые аллеи, мало укрытий. Но если Моро врёт, или если его уже завербовали, я иду прямо в западню». Его сердце билось быстрее, чем обычно, а пальцы нервно сжимали ручку чемодана, чувствуя её холодную твёрдость. Он выбрал Люксембургский сад для встречи не случайно: здесь, среди деревьев, фонтанов и открытых пространств, легче заметить слежку, чем в тесной квартире на Риволи, где стены могли иметь уши. Его шаги, твёрдые, но осторожные, замедлились, когда он приблизился к фонтану Медичи, где его ждал Андре Моро.

Андре Моро, гражданский служащий в Министерстве иностранных дел Франции, стоял у фонтана, его высокая, чуть сутулая фигура выделялась на фоне статуй, чьи лица, изъеденные временем, казались свидетелями их тайной встречи. Его тёмный костюм, слегка помятый, был покрыт мелкими каплями мороси, а чёрный зонт, потрёпанный, с погнутой спицей, лежал сложенным на скамейке рядом с газетой «L’Humanité», чьи заголовки кричали о забастовках в Марселе, войне в Испании и растущем влиянии фашизма в Европе. Лицо Моро, с глубокими морщинами у глаз, выражало усталость, но его взгляд, ясный и живой за стёклами очков в тонкой серебряной оправе, выдавал напряжение, решимость и едва заметный страх. В руках он держал папиросу, её дым, серый и тонкий, поднимался вверх, растворяясь в воздухе. Пальцы Моро, тонкие, но уверенные, слегка дрожали, выдавая внутреннее волнение. Он заметил Рябинина, его губы сложились в едва заметную улыбку, и он кивнул, его голос, глубокий, с лёгким провансальским акцентом, был едва слышен за плеском фонтана:

— Мсье Перес, вы пунктуальны, как всегда. Сегодня в саду совсем тихо, но Париж никогда не спит. Вы уверены, что за вами никто не следил? Здесь глаза повсюду.

Рябинин, подойдя ближе, снял шляпу, стряхнув с неё капли, и сел на скамейку напротив Моро, его пальто, мокрое, прилипло к спине, а сапоги оставили грязные следы на гравии, смешавшиеся с лужицами. Он положил чемодан на колени, его глаза, внимательные, скользили по аллее, отмечая старушку, которая, бросив последние крошки голубям, медленно ушла.

— Андре, я обошёл сад трижды, сменил два трамвая, прошёл через рынок на Сен-Жермен. Никто не следил, но вы правы — Париж полон глаз. Та старушка у фонтана… она смотрела слишком внимательно. Вы сами уверены, что нас не подслушают?

Моро, затянувшись папиросой, выдохнул дым, его глаза мельком глянули на аллею, где мальчишка, пинавший банку, теперь сидел на скамейке, притворяясь, что читает газету, но его взгляд, быстрый, метнулся к ним. Моро сказал:

— Мальчишка? Уличный оборванец, мсье. А старушка — просто парижанка, кормит голубей каждое утро. Но вы правы — осторожность нам не помешает. Я принёс сведения, как обещал. После нашей встречи на Риволи я был на совещании в министерстве. Наши играют в сложную игру, и Москва должна знать, что они задумали. Но это опасно — для нас обоих.

Рябинин, сжав ручку чемодана, посмотрел на Моро, его глаза сузились, а мысли закружились: «Он боится, но говорит. Это хорошо. Но если его уже завербовали, я в ловушке. Надо быть осторожнее». Он сказал с лёгкой теплотой, чтобы не спугнуть собеседника:

— Андре, я знаю, что вы рискуете. Москва ценит тех, кто помогает, и я ценю вашу смелость. Говорите прямо — что узнали? Что они планируют? Не тяните.

Моро, бросив папиросу на гравий и раздавив её каблуком, посмотрел на фонтан, где вода, падая, создавала круги на поверхности, а статуи нимф, покрытые мхом, казались молчаливыми стражами их разговора.

— Французы хотят, чтобы вы, Советы, сражались с немцами в Испании. Они дают вам свободу — порты Марселя и Тулона открыты для ваших кораблей. Но это не поддержка, мсье. Это игра. Они ждут, пока вы или немцы начнёте побеждать. Если ваши успехи, как у реки Эбро, продолжатся, они перекроют логистику. Порты, железные дороги, даже Красное море — всё будет закрыто. Их цель — чтобы вы и немцы истощили друг друга, а Франция осталась в стороне, наблюдая.

Рябинин, почувствовав, как холод пробежал по спине, посмотрел на Моро, его глаза сузились, а пальцы, в перчатках, сильнее сжали ручку чемодана. Он думал: «Так вот почему французы молчат. Они хотят, чтобы мы увязли в Испании, а потом отрежут нас. Хитро, но ожидаемо. Москва должна знать». Он сказал:

— Перекроют логистику? Как, Андре? Порты Марселя и Тулона под их контролем, но у нас есть другие пути — Персия, Турция, даже Китай. Что конкретно они планируют? Документы, телеграммы, даты — что у вас есть?

Моро, поправив очки, которые запотели от мороси, ответил, его взгляд метнулся к аллее, где мальчишка, теперь стоя у дерева, делал вид, что завязывает шнурок, но его глаза, быстрые, снова глянули на них.

— Конкретно? Вчера в министерстве обсуждали манёвры флота в Средиземном море. Официально — это учения, но я видел телеграмму от Ива Дельбоса, министра иностранных дел. Если ваши войска продолжат теснить фалангистов, они закроют порты для ваших кораблей — Марсель, Тулон, даже Барселона под их влиянием. Британцы их поддержат, их флот уже у Гибралтара, а эскадра в Александрии готова двинуться к Красному морю. Они называют это «политикой нейтралитета», но это блокада, мсье. Я слышал, как Дельбос говорил с советником, Жаном Перреном, о сроках — это март или апрель.

Рябинин думал: «Блокада в марте или апреле? Если они перекроют Средиземное море, наши войска в Испании окажутся без оружия, без еды, без подкреплений. Абиссиния тоже под ударом. Москва должна знать, и как можно скорее». Он сказал:

— Блокада в таком положении — это война, Андре. Французы понимают, что мы не сдадимся? Если они начнут, мы найдём обходные пути — через Персию, через Турцию, через чёрта лысого, если надо. Но вы сказали, есть ещё что-то. Абиссиния? Что там? Говорите всё.

Моро, откинувшись на скамейке, посмотрел на небо, где облака, тяжёлые и серые, медленно плыли над садом, их края подсвечивались слабым светом солнца, пытавшегося пробиться сквозь них. Его пальцы, нервно теребившие край газеты, выдавали напряжение, а голос стал почти шёпотом:

— Абиссиния — это их второй ход, мсье. Французы и британцы договорились, я видел переписку в кабинете Перрена. Их цель — чтобы никто не победил: ни вы, ни итальянцы, ни немцы. Они пропускают ваши поставки через свои порты в Джибути, но это ловушка. Если вы усилите Абиссинию, как после победы у реки Аваш, они начнут давить. Британцы уже говорят о санкциях против вас и Муссолини, а французы готовят ноту, чтобы ограничить ваши суда в Красном море. Они хотят держать всех в равновесии, чтобы Африка осталась их шахматной доской, где они разыгрывают свои партии.

Рябинин сказал:

— Равновесие? Они хотят, чтобы мы бились до последнего, а они собирали добычу? Это не политика, Андре, это предательство. Если они перекроют пути, наши люди в Абиссинии и Испании останутся без поддержки. Москва не простит, и я не прощу. Что ещё вы знаете? Имена, планы, даты — всё, что у вас есть.