Антон дёрнулся к оружию.
— Не-не, так не пойдет! — пресёк движение командир. Его голос, обычно спокойный, стал резким. — Кто из вас хороший стрелок? Подчеркиваю: хороший. Хотя бы сделал тысячу выстрелов, да не куда придется, а в цель. Чтобы мог попасть в человека с трехсот метров?
Мы переглянулись. Тысяча выстрелов? В цель? В человека?
Лицо командира стало каменным. Он медленно обвел нас взглядом, в котором читалось разочарование, усталость и что-то ещё. Может быть, презрение.
Все отслужили срочную, других в полёт не брали. Только тех, кто знает, что такое подъём по зелёному свистку, привычных к тяготам и невзгодам. Потому что дисциплина. Потому что привычка к дерьму. Потому что дёшево. Наговорились за полёт, как же. Телевизора нет, а разговор не запрещён.
Иван, сержант, механик-водитель танка Т-90. Знает каждую шестеренку, его забота — чтобы дракон ползал, но стрельба из АКМ — нет, не его профиль.
Антон, который все ещё нервно поглядывал на недоступный автомат, отслужил в пехоте. Мотопехоте, ага. За всю срочку расстрелял двадцать восемь патронов. Цифрами — 28. Стрельбу зачли, её всем зачитывали, попал, не попал, какая разница.
Олег тоже стрелок. Два года тянул лямку, его в ноль шестом призывали, когда армия была другим зверем. Диким, голодным. Расстрелял… тоже двадцать восемь. Наверное, это священное число для срочников-стрелков. Как сорок дней поста.
Василий в армии был связистом. Служил год. Его мир — это провода, клеммы, эфирный треск и мат, когда связь садится в самый неподходящий момент.
Я отдавал долг Отечеству в научной роте и знаю, что на одного пораженного вьетнамца во время вьетнамской войны хваленая американская армия тратила сто тысяч патронов. Сто тысяч! Потому нас вообще стрелять не учили — пустая трата времени и боеприпаса, а потом ещё и оружие чистить — нет, увольте. По бумагам мы, конечно, все нормативы по стрельбе выполнили, без этого никак.
В боевых действиях никто не участвовал. Ну, понятно. Кабы участвовали, глядишь, и продолжали бы участвовать за хорошие деньги, а не летать на Марс понарошку за копейки и впроголодь.
Олег, стоявший чуть поодаль, качнул головой. Его глаза, маленькие и глубоко посаженные, как у барсука, были устремлены куда-то в прошлое, в далекие сопки или тундру.
— Мне стрелять доводилось, — произнес он обыденно — Во всякие цели. Волки, которые слишком близко подходили к лагерю. Медведи-шатуны, от которых бегут даже егеря. Один раз… да, пришлось. Не человек, но… Но живое. Очень живое и очень злое. Однако не тысячу выстрелов, нет. Геологи патроны берегут.
Командир снял с костылей автоматы. Один забрал себе, другой доверил Олегу.
Три с половиной килограмма металла и дерева. После невесомости «Пути» — немало. Винтовка рождает власть? Ерунда. Власть — это производное характера.
Кстати, о власти. И о характере.
Я почувствовал, как комок вновь подступает к горлу. Неуверенность? Да. Но ещё и накопившееся за время изоляции раздражение, а пуще подозрительность, разъедающая разум. Я посмотрел на командира, на этого Андрея Витальевича, который вёл нас через пространство. Мы строили, строили, и вот… дошли.
— Командир, — начал я, и мой голос прозвучал громче, чем я ожидал, нарушая гнетущую тишину караулки. — А вы уверены, что вы командир?
Он медленно повернулся ко мне. Его глаза сузились до щелочек.
— В каком смысле уверен, доктор? — спросил он ровно.
— Пока длился полёт, пока мы играли в марсианских первопроходцев — это была ваша роль. Тут сомнений нет. Вы — капитан корабля. Но сейчас-то… — я широко раскинул руки, указывая на обшарпанные стены, на пыль, на пустырь за окном. — Сейчас эксперименту пришёл конец, не так ли? Занавес опущен, зрители разошлись по домам, актеры смывают грим. И театральный король становится обыкновенным человеком. Может, даже менее обыкновенным, чем мы.
В углу Антон замер, затаив дыхание. Василий зевал. Олег смотрел на меня с мрачным интересом. Иван просто ждал.
— Доктор, — командир сделал шаг ко мне, но я не шелохнулся. — Доктор, уж не метите ли вы метите в главные? Нашли момент для дворцового переворота?
Я хмыкнул. Звук получился нервным, фальшивым.
— И я не доктор после спектакля, Андрей Витальевич. Я биолог. Это немного другое. Хотя при случае зуб удалить сумею, и пулю из раны достану — если повезёт раненому. Не обо мне речь. Не уходите от сути. — Я вдохнул поглубже, чувствуя, как бешено стучит сердце. — Думается мне… нет, я почти уверен… что вы — засланный казачок. Не такой, как мы все, набранные с бору по сосёнке, не волонтёры за жалкие десять тысяч рублей. А штатный сотрудник конторы.
Тишина стала абсолютной. Казалось, даже пыль перестала кружить в лучах утреннего света, пробивавшегося сквозь грязное окно. Командир не шевелился. Потом уголки его губ медленно поползли вверх. Это была не улыбка. Это был оскал.
— Догадался, доктор, — прошипел он. Голос его звучал почти с одобрением, но ледяным. — Всегда был смышлён. Конечно, штатный. Точнее, прикомандированный. Иначе и быть не могло. Кто-то же должен был пасти стадо баранов, летящих к красной планете в жестяной банке.
— Для присмотра? — выдохнул Антон, его глаза округлились от неожиданности и обиды. — Как за заключенными?
— Для руководства, дурак! — рявкнул командир, и Антон вздрогнул. — Для контроля! Чтобы вы не перегрызли друг другу глотки в первой же искусственно созданной стрессовой ситуации! Чтобы эксперимент дал материал, а не трупы! Без лидера, без железной руки, вы бы друг друга и поубивать могли. Из-за места у картины, из-за порции «Перапёлки», из-за грязного носка! Я знаю, что делает с людьми изоляция. А вы? Если бы знали — не согласились бы и за миллион.
— Ага, понятно, — процедил я, чувствуя, как гнев замещает страх. — Вы, значит, наш истинный лидер.
Он выпрямился во весь рост. Автомат на плече казался теперь не обузой, а частью его, как хвост скорпиона.
— Я — командир, — отчеканил Андрей Витальевич. Без тени сомнения. Непоколебимо. — Здесь и сейчас. До самого конца. Каким бы этот конец ни был. Запомните это.
Напряжение висело в воздухе, густое и едкое. Но делать нечего.
Мы опять вышли наружу, под солнышко. Настоящее, земное, тёплое, ласковое солнце. Его свет лился на разбитый асфальт двора, на ржавые воронки, на унылые коробки зданий, делая все это чуть менее ужасным, но от этого — только более жутким в своей обыденности.
Во дворе — ни души. Ни легковушек, ни грузовиков, ничего, что говорило бы о присутствии людей позже, чем вчера. Только одна дорога. Узкая, с потрескавшимся серым асфальтом, убегающая через приоткрытые ворота вдаль, за горизонт.
По ней мы и пошли. А что ещё оставалось делать? Сидеть и ждать, пока призраки наблюдателей явятся? Перед походом сгрызли сухую лапшу из пакетов «Перапёлки». Кипятку-то нет, а возиться заново с костром желания не было. Не медвежатину варить, лапша, она и есть лапша. Безвкусная, пресная, но какие никакие, а калории.
Съели по тройной порции. Нам больше не нужно изображать невесомость, экономить каждый грамм. Нам нужно идти. Невесть куда. Невесть сколько. Приправу — ярко-оранжевый порошок с запахом дичи — развели в пластиковой бутылке, развели и выпили. Гадость неописуемая. Холодная, мутная жижа с плавающими крупинками. Но соль нужна организму, изможденному месяцами «космоса». А химические добавки… если за месяц нас не убили, значит, они сделали нас чуть сильнее.
И действительно, идти мы смогли. Шли молча, прислушиваясь к далекому крику вороны. Мы были тощие, как щепки, лысые, землисто-серые. Ну чисто марсиане, высадившиеся на Землю по ошибке. А у Олега и командира ещё и автоматы болтались за спинами.
На небо набежали облака, и солнышко скрылось. Хватит. Привыкайте постепенно.
Через три километра — приблизительно, конечно, шагомеров у нас не было, только внутренние часы усталости — нам повстречался «Пазик». Старый, тот самый, с окнами, прикрытыми фанерными щитами. Он стоял на обочине, чуть накренившись, как пьяный. И мы было обрадовались: ну, хоть теперь! Хоть теперь нам объяснят, что за чертовщина творится, отвезут в цивилизацию, дадут горячего чаю и скажут: «Ребят, вы молодцы, но эксперимент закончен. Вот ваши деньги. Свободны».
