Тишина. Густая, как смола. И в этой тишине родилось что-то новое. Не надежда. Отчаяние, сжатое в кулак. Ярость выживания.

— Мдя, — выдохнул кто-то. Неважно кто. Это было коллективное — мдя.

И работа закипела. Вернее, не закипела — заскрежетала, застонала, зазвенела в темноте. Нет, не в темноте. Из книг вырвали листы, скрутили в трубочки — вот и лучины. Горят недолго, так ведь у книги страниц много. Горение, оно, конечно, кислород пожирает, каждый вдох становится труднее, в висках стучит сильнее, в ушах звенит громче. Но выбора нет.

Наши бортинженеры, Иван и Антон, не подкачали. С жалким, позорным набором инструментов они совершили маленькое чудо. Дверь, конечно, непростая. Но не неприступная крепость. Если знать — или, как в нашем случае, интуитивно понять, почувствовать пальцами слабое место, точку приложения силы, где металл устал, где сварной шов неидеален…

Скрип металла, скрежещущего по металлу, звон ударов молотка по зубилу — эти звуки резали тишину, как нож по холсту. Каждый удар отдавался в зубах. Каждая искра от напильника была крошечной вспышкой надежды, тут же гаснущей во тьме. Воздух становился сладковато-тошнотворным. Голова кружилась. Иван молчал, Антон ругался. Василий и Олег светили. Мы жгли последние секунды нашей жизни, пытаясь вырваться из крысоловки.

И смогли. Дверь поддалась.

Гуськом мы пробирались наружу. Факелоносцы впереди. Нам светил Брежнев. Толстенный том речей «Ленинским Курсом», Мы вырывали страницы. Одну за одной. Бумага горела удивительно хорошо: ровным, почти бездымным пламенем. Не слишком быстро, не слишком медленно. Листки превращались в пепел, осыпаясь черными бабочками, освещая нам путь на несколько шагов вперед. Леонид Ильич, сам того не ведая, стал нашим проводником, нашим светочем.

К середине первого тома мы вывалились наружу.

Наружу… в другую тьму.

Но иную. Бескрайнюю. Не давящую стенами, а разверзшуюся над нами, как черная бездонная пасть. Ночь. Ни звезд. Ни луны. Никаких намеков на далекие огни городов, нет даже одинокого фонаря на околице. Светильники объекта? Мертвы. Абсолютно. Как и всё остальное.

Воздух ударил в лицо — холодный, влажный, невероятно свежий после спёртой атмосферы «Пути», полный запахов: сырость недавнего дождя, терпкую хвою сосен, которые должны были где-то стоять стеной, и «Перапёлку». Узнаваемый, тошнотворно-химический запах дешёвой лапши быстрого приготовления, но с какой-то липкой нотой, как будто в нее подмешали старое машинное масло и лекарство от глистов.

— Ну да, я прихватил мешочек, — раздался голос Андрея Витальевича где-то сзади. — Недельный запас. Это ж не простая лапша, а спецпаёк.

Что лапша была непростая, я догадывался. В таких местах — будь то реальная Антарктида, подземный командный узел, или вот этот проклятый симулятор космоса — кормят всегда непростыми продуктами. Нейромодификаторы, чтобы держать мозги в узде и гасить панику. Кальцестатины, чтобы кости не рассыпались от невесомости, которой не было. Декарцинаторы… Вот это слово особенно отвратительно. Средство, препятствующее образованию рака. Звучит как благословение, да? Замечательно. Если не знать мелким шрифтом, что неделя его приема аккуратно вырезает из твоей жизни две недели — просто по другим причинам. Ускоренное выгорание.

— Что-то одиноко здесь, — прошептал Антон. Его фигура, освещенная догорающим листком с речью о неуклонном росте благосостояния, казалась маленькой и потерянной. — Уж не забыли ли о нас? Или ночная смена не предусмотрена в целях экономии?

Он засмеялся, коротко и истерично.

— И где, наконец, можно включить освещение? Хоть бы один фонарь?

— Отвечаю по пунктам, — сказал Андрей Витальевич. Он стоял чуть в стороне, его лицо было скрыто тенью. Голос его с каждой минутой возвращался к командирской норме. — Место, как вы, Антон, точно подметили, одинокое. Глухомань. Ближайший населенный пункт — деревня Мошка. Семнадцать душ. Исключительно пенсионеры. До неё — девять километров лесной дороги. Напрямую — пять.

Он сделал паузу. Тишина вокруг была не просто отсутствием звука. Она была активной, слушающей.

— Наш эксперимент, — продолжил командир, — предусматривает как удалённое наблюдение — камеры, датчики — так и непосредственное присутствие персонала. Экспериментаторов, техников, охраны. В ночную смену — не менее шести человек. Всегда. Освещение… Я пытался включить по ходу нашего движения. Ничего. Нет напряжения. Вообще.

— Но где люди? — в голосе Ивана зазвенела сталь. Куда делись шесть человек ночной смены? Испарились?

— Не знаю, — коротко ответил Андрей Витальевич.

— Хорошо, — сказал я, — у меня вопрос попроще Который сейчас час? А заодно число и месяц? Корабельному календарю и часам я как-то не верю. Они могли показывать что угодно, пока мы находились внутри «Пути».

— Да, — командир кивнул. Глаза уже кое-что различали. Не мимику, но вот кивок в темноте различали. — В ходе эксперимента проверялось субъективное ощущение течения времени. Для чистоты опыта я тоже оставался в неведении. Могу лишь сказать, что больших отклонений не было. Дней семь-восемь, не более.

— В какую сторону? — уточнил неугомонный Антон. — Мы проспали будущее? Или нас выдернули из прошлого?

— Не знаю, — снова тот же ледяной ответ.

— Тогда что вы знаете? — мой голос зазвучал резче, чем хотелось. — Есть ли здесь устройство связи? Хоть что-то с автономным питанием? Спутниковый телефон? Есть ли запас нормальной еды и воды? Фонари, да хоть свечки? Оружие?

Последнее слово повисло в воздухе особенно тяжело.

— А зачем вам оружие? — Андрей Витальевич повернулся ко мне, и в тусклом свете догорающего Брежнева его глаза выглядели огромными, пустыми.

— Почему мне? — я фыркнул. — Всем. Прежде всего — вам. Вот выйдет сейчас из лесу — из этого леса — стая одичавших псов. Голодных. Или что похуже. Что будем делать? Закидаем их речами о мирном сосуществовании? Или будем жевать свою непростую лапшу, пока они рвут нам глотки?

— Не должно здесь быть собак, — автоматически ответил командир. — Территория огорожена, контролируется…

— Не должно или нет? — перебил я. — И потом, я ж не в лес зову партизанить, Андрей Витальевич. Просто — обеспечить минимальную охрану вверенного объекта на время отсутствия штатных сотрудников. Которые, напомню, куда-то бесследно испарились. Вместе с электричеством.

— Пустое, доктор, — отмахнулся он, но в его голосе слышалась неуверенность. — Рассветет, тогда и будем разбираться. В этой кромешной тьме мы внутри только ноги переломаем. Или шеи. И речи Брежнева нам не очень помогут. Они почти кончились.

— Что ж вы предлагаете? — спросил Олег.

— Ждать, — сказал Андрей Витальевич. — Просто ждать. Рассвет все расставит по местам.

Рассвет. Слово, от которого веяло миражом спасения. Но в этой тотальной, всепоглощающей Тьме, под небом без единой звезды, рассвет казался такой же невероятной сказкой, как и выход из могилы.

Но мы же вышли!

Мы стояли, прислонившись спинами к холодной стене объекта Каждый шорох в лесу — а шорохи были, сухие щелчки, будто ломали ветки, тихий шелест в подлеске — заставлял сердца колотиться быстрее, хотя куда уж быстрее. Брежнев кончился совсем. Тьма сомкнулась над нами, живая, дышащая, полная невидимых глаз. Мы слушали ее. Мы слушали свое дыхание — хриплое, учащенное. Слушали, как стучит кровь в висках. Слушали тиканье невидимых часов, отсчитывающих последние минуты перед тем, как что-то из этой бескрайней тьмы сделает первый шаг навстречу. Рассвет? Он казался теперь не спасением, а лишь отсрочкой. Или… предвестником чего-то гораздо худшего. Ведь что может скрываться в свете нового дня в таком месте, где исчезают люди, гаснет свет, а тьма чувствует себя полноправной хозяйкой? Мы ждали.

И Тьма была с нами.

Чтобы не дать Тьме сожрать нас заживо, мы развели костерок. Не костер — именно костерок. Маленький такой, уценённый, с распродажи. И то едва средств наскребли.