На ум приходят странные мысли: не сошёл ли я с ума? Имитация имитацией, но как-то уж больно всё убого. Тоска.

А где не убого, спросил внутренний голос строго, но справедливо. Куда ни глянь, всюду имитация, унылая и бесполезная. Здесь хоть ничего такого делать не нужно. Лежи, да читай Жюля Верна.

Ну, лежу. Ну, читаю. И засыпаю, вопреки строгому распорядку.

И серый томик проплывает по отсеку…

Экипаж начал лысеть. Дружно и повсеместно, с каким-то восторженным единодушием, словно подчиняясь неведомому приказу извне или изнутри. Волосы оседали то там, то сям, на полу, на панелях приборов, забивались в вентиляционные решетки, в сток душевой, везде. Мы конечно, сражались с напастью, не покладая рук. И решили проблему кардинально — постриглись наголо, под Котовского. Григория Ивановича который. Не только постриглись, но и побрились.

Мне было поручено понять, в чем причина. Это ведь не просто урон красоте, это симптом, но симптом чего? Того ли, что таинственный космические лучи, не встречая должной защиты в наших жалких переборках, выжигают все живое? То бишь гипотетический аспирант поднял дозу повыше? Или же — куда вероятнее, трудно ведь поверить в умысел на злодейство нашего, российского учёного — виной всему скудость питания? Рацион составляет жалкие девятьсот сорок килокалорий в сутки на всё про всё. Теоретически, в условиях невесомости этого должно хватать. Теоретически! Ах, эта сладостная магия слова «теоретически»! Оно покрывало все просчеты, все недоделки, всю разницу между обещаниями и реальностью. Гладко были на бумаге, но забыли, что невесомость у нас не настоящая, а как бы. Здесь девятисот сорока калорий хватало лишь на то, чтобы медленно, но верно угасать. И лысеть.

Я предположил, что изначальный рацион был составлен иным — с витаминами, с протеинами, с калориями, рассчитанными не на выживание, а на работу. Но… Но предположим, что сыну руководителя проекта внезапно потребовалась вилла. Новая. В Эмиратах. Или где-нибудь еще, в нейтральной стране. Ведь остались же в мире нейтральные страны?

Разве на «Торопыжке» виллу построишь, усомнился Антон, дитя Тик-Тока и Фейсбука. Олег же, человек земли, исходивший половину Сибири, разъяснил экс-журналисту, что «Торопыжка» не причина, «Торопыжка» следствие. Маленькое и неприметное. А гребут тут, брат, будь здоров. Как, впрочем, и там. Там, где строятся виллы. Где принимаются решения. Где теоретически всё должно быть иначе.

Но уточнять, где именно «там», никто не стал. И так все было ясно.

Вестей снаружи мы не получали. Только команды. Бортинженеры бились над телевизором неделями. Вытаскивали платы, паяли, чистили контакты, гуманитарий Антон выражался так, что даже стыдливые тараканы забивались поглубже в щели. Результат? Аппарат как бы заработал. Зажужжал знакомым, почти забытым гулом. Экран светился. И… показал одну лишь рябь. Белый шум. Вечное ничто. Аналоговое телевидение, пацаны, отменили, констатировал Иван. Везде цифра. Ну, и не факт, что антенна — это действительно антенна. Уходит провод в стену, а что дальше, нам неизвестно. Может, для галочки всё это. Чтоб в отчете написать: «Средствами рекреации (в скобках — телевизор одна штука) обеспечены». А кабель антенны ведет в никуда. Или туда же, куда и наши калории. Бутафория всё это. Имитация.

На фоне облысения, неопределенности и экрана белого шума, началось нечто новое. Азартное. Практически первобытное. Охота. На тараканов. Какой ни есть, а все ж белок. Живой. Натуральный. Наш скудный рацион в девятьсот сорок калорий не предусматривал деликатесов. Таракан, зажаренный на микросковородке, которую смастерил Иван, становился не просто едой. Он был крошечной победой над системой. Над теоретически достаточным рационом. Над теми, кто греб будь здоров. Над абсурдом, который заставлял лысеть и шептаться в темноте под мертвый шум телевизора, ведущего в никуда. Это была охота за самой жизнью, за крошечным кусочком той самой Земли, что уплывала все дальше, оставляя нас с нашими облысевшими головами, и вечным вопросом: куда же ведет этот проклятый кабель?

Лицо Антона, обычно оживленное и насмешливое, сейчас выражало глубокую, почти театральную скорбь. На протянутой ладони лежало нечто маленькое и белесое.

— Доктор, — произнес он с пафосом, достойным античной трагедии, — у меня выпал зуб.

Я принял вид предельно деловой и озабоченный. Надень маску профессионализма — первое правило выживания в любой системе, будь то настоящая антарктическая станция или космический корабль «Путь», в котором мы летим к Красной Планете за смешные десять тысяч в месяц.

— Какой? — спросил я, наклонившись, будто изучал образец инопланетной фауны.

— Вот этот, — он почти благоговейно поднес ладонь ближе. На ней покоился зубик. Скромный, однокоренной труженик переднего ряда. Резец. Маленький солдат, павший на поле битвы за наше скудное питание.

— Ну-ка, открой рот! — скомандовал я с интонацией, позаимствованной у строгого дантиста моего детства.

Антон послушно разинул пасть, словно птенец, ожидающий червяка. Но вместо червяка я увидел печальную панораму. Там, где должен был красоваться зуб, зияла темная, слегка кровоточащая лунка. И не только там.

— Мдя… — вырвалось у меня. — Точно резец. Правый верхний второй. Так и запишем. Выбыл из строя без права на замену.

— И еще три шатаются! — пожаловался Антон. Голос его звучал печально, но в глубине глаз я прочитал немой укор. Что же это такое делается, доктор?

Я провел пальцем в нестерильной перчатке по соседним зубам. Да, шатались. Словно подгнившие столбики забора перед осенним штормом. Чуть тронь — и полетят.

— И по телу какая-то сыпь пошла, — продолжил он свой скорбный список, — и синяки. На руках тоже. Чуть задену стол или кровать — и синяк! — С этими словами он решительно стянул свою синюю «олимпийку» — униформу нашего экипажа. Не «Адидас», конечно, а нечто анонимное, но внешне похоже. Под ней открылась картина, достойная кисти экспрессиониста: бледная кожа, усыпанная мелкими, точными, как уколы булавкой, красновато-багровыми точками — петехиями. И несколько внушительных синяков цвета перезрелой сливы украшали предплечья. Признаки не космической радиации, а гораздо более древнего и прозаического врага.

— Петехии, — констатировал я вслух, больше для себя. Слово звучало холодно и научно, как гробовая крышка.

Медлить было нельзя. Я направился к «командному модулю» — кабинету Андрея Витальевича, нашего командира экипажа, и, одновременно, нашей кухоньке. Скромно и практично.

Он сидел за столом, изучая график «полетных заданий» — расписание уборки, физических упражнений на допотопных тренажерах и психологических тестов на устойчивость к тоске.

— Андрей Витальевич, нужен внеочередной медосмотр, — заявил я, стараясь вложить в голос ту самую спокойную твердость, которой меня учили Там, в Настоящей Антарктиде. Настоящий Доктор, сорока лет, но уже седой, как айсберг, и мудрый, как все пингвины разом, вбил мне в голову железное правило: никогда, слышишь, никогда не иди на поводу у начальства. Если твоя врачебная совесть кричит «Надо!», значит — НАДО. Если какое-нибудь «высокое» руководство чинит препятствия — немедленно, при свидетелях, фиксируй это письменно и шли на самый верх. Помни, парень, если случится беда — осложнения или, не дай бог, труп — начальство мигом открестится. Оно ни сном, ни духом! Не знало оно ничего! Это доктор виноват, бездельник и саботажник! Под суд его, подлеца! Не бойся их, этих начальников. Ну, что они тебе сделают-то? Выговор влепят? Уволят без выходного пособия? Ну, и отлично! От беды подальше будешь. А беда с таким вот руководством, которое экономит на витаминах ради отчета о сокращении издержек, случится обязательно. Как с броненосцем «Потемкиным». Помнишь?

Я помнил. Я помнил лекцию, прочитанную доктором долгой полярной ночью в кают-компании «Ломоносова»