Сначала в дело пошёл второй том речей дорогого Леонида Ильича, том, прихваченный из корабельной библиотеки запасливым Иваном. В свете решений съездов и пленумов подобрали всё, что нашлось под ногами: щепки от давно разбитых ящиков, сухие, скрюченные веточки, похожие на кости птиц, сосновые шишки, обрывки какой-то промасленной ветоши — словом, всякую дрянь, что обыкновенно копится на задворках цивилизации, когда цивилизация даёт трещину. Костерок горел кое-как, плясал неровными синюшно-жёлтыми язычками, отказываясь давать настоящее пламя, больше чадил, чем грел, отбрасывая на наши лица не свет, а зыбкие, пляшущие тени, делающие глазницы бездонными ямами. Но с нас хватало и такого. Нельзя много ждать с распродажи-то, но любой костёр — маяк в море Тьмы, барьер, пусть хлипкий, между нами и тем, что притаилось за его пределами. Всё лучше, чем сдавливающая горло, звенящая в ушах Тьма, в которой можно услышать, как растет лишайник на стенах заброшенных корпусов.

Во Тьме воображение работает на все сто пятьдесят. Оно крутит старую заезженную пластинку. На «Ломоносове» у нас была радиола «Ригонда» с прежних времён, и пластики фирмы «Мелодия» оттуда же. Но воображение не Мондрус, не Мулермана и не Магомаева даже выбирало, нет. Всё время повторяло: за нами кто-то наблюдает. Даже, скорее, что-то. Нечто, вот подходящее слово. Нечто, Нечто, Нечто…

Чувство было настолько сильным, что по коже бегали мурашки, а волосы на голове вставали дыбом, будто от статического электричества. Не шевеление, не шорох пугали. Пугал взгляд. Тяжёлый, безразличный, изучающий. Словно энтомолог оценивает бабочку в сачке.

Я свои казалки держал при себе. Что в них толку? Да и что я мог сказать? «Ребята, мне кажется, нас ест глазами что-то невидимое»? Мне ведь и в Антарктиде это казалось — иногда, в долгие полярные ночи, когда в сухом воздухе на лютом морозе слышен шёпот звёзд. А уж там я был точно в совершенной, стерильной пустыне, на сотни километров вокруг ни одного незнакомого человека. Да что на сотни — на тысячи! Там это было следствием изоляции, долгой полярной ночи, нехватки кислорода.

А здесь?

Здесь хоть и не Антарктида, но кто, задери меня пингвин, может смотреть на нас? Камеры наблюдения? Ну, если у них автономное питание, аккумуляторы глубокого разряда, спрятанные где-то под землёй, или где их там положено прятать, то да, теоретически. Но куда идёт сигнал? Кто оценит картинку? Призраки техников? А ещё? Ночные зверушки? Крысы размером с таксу? Лисы с горящими угольками глаз? Псы, брошенные дачниками, и теперь мстящие человечеству? Пусть смотрят. Нас всё-таки шестеро, взрослых мужиков, пусть и не спецназовцев. И моя прабабушка, к слову, была кореянкой, мне ли бояться собак. Ага, сейчас. Они, собаки, поблизости от помоек да пищевых свалок обитают, где есть чем поживиться. А здесь? Глухомань, ржавые останки секретной базы, земля, пропахшая мазутом и страхом. Откуда тут взяться собакам? Разве что вывелась новая порода, такая, что они перестали быть собаками в привычном смысле. Стали тварями, что воют на луну не от голода, а от тоски по человеческой плоти.

Так мы и коротали время, прижавшись спинами друг к другу, как повозки в старинном обозе при налёте индейцев, думая каждый о своём. Я — о том, что зря вписался, зря надеялся на Авося, святого вне святцев. Антон — наверное, о литературной славе. Командир — о долге, ответственности, отчётах. Да откуда мне знать, кто о чём думает? Знаю, о чём не думают. О женщинах не думают. Космическое питание, космический режим напрочь убивают плотское. Духовное, впрочем, тоже не процветает.

Мы молчали. Лишь потрескивание костерка и собственное дыхание нарушали тишину, отчего она казалась ещё громче, ещё опаснее. Пока на востоке не стало светать. То есть, конечно, сначала стало светать — тонкая, серая полоска, едва различимая, как потёртость на джинсовой ткани — и только потом мы, одуревшие от ночи и напряжения, сообразили, что это и есть восток. Как будто сама земля медленно поворачивалась, подставляя бледную щеку под поцелуй торжествующей звезды.

С рассветом стало не легче. Просто страхи сменили одежды. Тьма отступила, но не исчезла; она затаилась в глубоких тенях зданий, в черных окнах, и там, откуда мы выбрались.

Мы огляделись. Поднялись, заскрипев конечностями, затекшими от холода и неудобной позы. Походили, привыкая к пространству, заодно и разминая одеревеневшие мышцы.

Что ж… Действительно, старая заброшенная база. Чья? Армейская? Так сразу и не скажешь. Всё от начинки зависит, а начинку, всю эту электронную плоть, провода, приборы, пульты — давно и старательно убрали. Выпотрошили. Остался скелет. Невысокие, в этаж, редко в два, кирпичные строения, некогда выкрашенные в унылый защитный цвет, а ныне облезлые, покрытые мхом и лишайником. Они давно не знали ни ухода, ни пригляда, и медленно, неумолимо возвращались в лоно земли. Стёкла, впрочем, были целы. Возможно, благодаря заборчику, что окружал базу, заборчику из колючей проволоки, давно проржавевшей и провисшей, но таблички на проволоке читались отчётливо: «СТОЙ! ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА!», «ОСТОРОЖНО! МИНЫ!». Красные буквы на зелёном фоне. Слова словами, но убедительнее были воронки, натурально, от противопехотных мин, давно поросшие чахлой, желтоватой травой. Кто видел такие раз — запомнит навсегда. Они не убивали, они калечили. Отрывали ноги. Превращали человека в окровавленный культяпок, воющий от боли на поля боя. Или, как здесь, в тишине базы.

— Эге! — хрипло выдохнул Антон, указывая на ближайшую воронку. — Как бы нам того… не вступить ненароком! Бабах — и нет ноги. Или того хуже.

Командир фыркнул.

— Это в партию вступают ненароком, Антон. А здесь чистая психология. Дешёвый, но эффективный театр.

— И воронки — психология? — не унимался Антон, его глаза бегали по земле, выискивая малейшую аномалию, бугорок, проволоку.

— А как же! — командир показал в сторону таблички. — Для правдоподобия не пожалели пяток зарядов. Или десяток. Чтобы вид был соответственный. Чтобы любопытные боялись.

Понятно. Лучше здесь не расхаживать. Не шастать по периметру, как зазевавшиеся туристы. А то ради психологии не только мину не пожалеют. Не пожалеют и того, кто на неё наступит. Здесь всё было пропитано ложью, как здания — сыростью и тленом.

Внутри мы пробыли недолго. Воздух какой-то нехороший, пахнет плесенью, пылью и сгоревшей изоляцией. От одних дверей, укрепленных и надежных, у нас просто не было ключей. Другие двери, обычные, деревянные, покоробившиеся от сырости, либо не запирались вовсе, либо поддавались после пары сильных ударов плечом Антона. За ними скрывалось… да ничего за ними не скрывалось. Старая мебель, которую не стоило и выносить: сломанные стулья, столы с перекошенными ящиками, совершенно пустыми, портреты Горбачёва, самые дешёвые, висящие криво на стенах, покрытых пузырями отваливающейся краски. В книжных шкафах — собрания сочинения Ленина, том к тому, как саркофаги на полках. Больше ничего, только Ильич. Много Ильича. Остальное в макулатуру сдали, а на Ленина рука не поднялась?

Всё в запустении, всё забыто, всё превратилось в труху.

Наконец, мы набрели на то, что командир назвал «наблюдательным отсеком». В смысле, что именно в нём находились те, кто наблюдал за нашим экспериментом. Экспериментом над чем? Над кем? Ответа не было. Комната небольшая. Те же обшарпанные столы и колченогие стулья. На столах моноблоки числом три, из бюджетных. Мёртвые, вестимо, напряжения-то нет.

В углу — древняя микроволновка «Самсунг», покрытая налётом жира, электрический чайник, тоже ветеран. На столе — упаковка чая в пакетиках, «Красная цена», и пятилитровая пластиковая бутыль воды, наполовину пустая. Вода в ней мутновата. В мусорной корзине — скомканная, промасленная бумага. Верно, в неё заворачивали бутерброды. Всё говорило об одном: сделано крайне экономно. Приехали из города, отдежурили смену, и уехали. Никакой тайны. Только скука и запустение на минималках.

И последняя точка — караулка. А вот тут сюрприз. Два автомата АКМ висели на костылях, вбитых в стену. Костыли здоровенные, кованые, такие пулемёт выдержат, ручной. Намертво забиты в толстую кирпичную кладку. Автоматы висели прикладами вверх, стволами вниз, с примкнутыми штыками.