Я подскочил к Вольдемару уставившись на него ошарашенными глазами:

— Нет-нет-нет, братан, мы почти прилетели! Сейчас тебя подлатают, там у нас куча медсестер, которые возьмут тебя в свои заботливые женские ручки и заштопают как новенького! Не раскисай, слышишь⁈

Программист отрицательно покачал головой:

— Без меня, брат. Но, но, хочу, чтобы ты знал, будь у меня возможность успеть прикрыть тебя собой, я бы это сделал без малейших колебаний! — он слегка зажмурился и откинул голову назад. — Да ты и сам это знаешь, ты всегда это знал, — он слегка поморщился от боли, когда вертолет слегка тряхнуло, — вот почему ты отправил меня в третий рубеж… вот почему ты взял меня с собой в логово этих ублюдков… мой квест выполнен, товарищ председатель, я пожалуй отдохну немного… — его голова безвольно свисла, слегка ударившись о защитное стекло.

— Неееет!!! — заорал я и затряс за стальные плечи выживальщика, однако тот не подал никаких признаков жизни, а костюм так и продолжил стоять на месте, не обращая внимания на гибель своего владельца.

Я проглотил комок подкативший к горлу, злоба, слезы, отчаянье и беспомощность накатывали на меня волнами. Несмотря на то, что я находился в силовых доспехах, в этот момент я почувствовал себя до невозможности беззащитным. В данное мгновение я как никогда почувствовал, что у меня под ногами на самом деле нет земли. Не ощущая габаритов костюма я повернулся к Софии. Дочь профессора обняла себя руками, стараясь скрыть дрожь от рыданий. Левый, человеческий глаз девушки был полон слез, тогда как правый — имплант, продолжал смотреть на костюм выживальщика своей бесстрастной глубиной черного объектива…

Тишина внутри огромного особняка на окраине деревни была густой и даже осязаемой, как пыль на непопулярных картинах в музее, коим не нашлось места среди основных экспонатов. Это была уже не та благодушная тишина довольного, размеренного покоя, что царила здесь месяц назад, когда единственными угрозами были падающие акции или не вовремя поданное шампанское. Нынешняя тишина была выжженной, вымершей, звенящей от отсутствия жизни за толстыми, пуленепробиваемыми стеклами, за которыми теперь бродило лишь иное, искривленное инородным разумом подобие жизни, которому, казалось, было плевать на эту самую жизнь. А внутри, в этом запечатанном саркофаге былого величия, двигался одинокий призрак, поневоле присвоивший себе чужие сокровища, истинную цену которым он никогда не знал и уже не узнает.

Филин бродил по залам, где мраморные полы отражали не свет люстр (электричество капризничало, питаясь от шумящих в подвале генераторов, пожиравших последние бочки драгоценного топлива), а тусклый свет заходящего дня, пробивавшегося сквозь запыленные витражные окна. Его босые ступни мягко тонули в ворсе персидских ковров, стоивших когда-то целых состояний, а теперь просто поглощавших звук его шагов, что для него было совершенно бессмысленным. Тысячи часов тренировок научили его бесшумно ходить по любой поверхности и в любом состоянии.

Солдат не был хозяином этой роскоши, но мог им на время притвориться. Он понятия не имел о том, кем являлся прежний владелец, раз смог нажить такое состояние, да и сейчас это не имело значения. В данный момент Филипп был лишь мародером в храме изобилия, временным арендатором роскоши, построенной на песке прежнего мира, случайным гостем этих стен, которому из-за его происхождения никогда по достоинству не оценить перламутрового блеска в гранях хрустального графина ручной работы, горло которого он небрежно сжимал тремя пальцами.

Каждый предмет здесь — нефритовая ваза, тяжелая серебряная рамка для фотографии с чужими улыбающимися лицами, скульптура абстрактного вида, холодная на ощупь — кричали о временах, когда недостаток был лишь поводом для нового приобретения, а не вопросом выживания.

Пройдя к горящему камину, он сел в огромное кожаное кресло, которое обнимало его тренированное нагрузками и лишениями тело, как давно утраченная материнская любовь, обещавшая ему отдых и покой. Перед ним на низком столе из черного полированного дерева стоял хрустальный бокал, который Филин тут же наполнил на два пальца, влив выдержанный коньяк, цвета темного янтаря. Аромат — теплый, с нотами дуба, ванили и чего-то неуловимо дорогого стал витать в воздухе, смешиваясь с едва уловимым запахом пыли, дыма горящих поленьев березы, табака кубинской сигары и… чего-то еще…

Слабым, глубинным запахом тлена, просачивающимся с улицы сквозь совершенные фильтры, которые он отключил для экономии энергии. Ноты прелых запахов уходящей осени стали для солдата напоминанием о мире за стенами. Слушая треск поленьев, он поднес бокал к губам, сделал медленный глоток и ощутил обжигающую теплоту, растекающуюся по горлу, потом — глубокий, бархатистый шлейф.

— Заебись… — с наслаждением прошептал он, вытянув ноги ближе к огню.

Слово, простое человеческое слово, лишенное высокопарных флюидов царящей вокруг богемной атмосферы, казалось зависло в воздухе, словно нечто инородное, и совершенно отказывалось растворяться в этой густой тишине, ровно как и человек его обронивший.

Однако все великолепие обстановки не мешало наслаждению солдата. Чистому, животному наслаждение от того, что «сейчас», в эту секунду, он не голоден, не жаждет и не бежит. Пускай Филин всегда был нетребователен к жизни и мог радоваться таким мелочам, как крыша над головой, стены без дыр и сквозняков, спокойный сон и вкусу божественного нектара, украденного им из подземной сокровищницы-винотеки, молодой человек стал замечать, как аура роскоши от материальных вещей, которых у него никогда не было, начинала проникать в его душу вместе с теплотой дорогого алкоголя, согревавшее его разбитое сердце и уставшее тело. Он пил не спеша, смакуя каждый глоток, как последний. Потому что он и был последним в этой бутылке. А следующих — не найти. Это знание висело тяжелым шлейфом позади мимолетного удовольствия и вяжущего язык послевкусия.

Отогревшись как следует, солдат поднялся на второй этаж по витой лестнице из красного гранита с резным узором. Стряхнув пепел сигары на медвежью шкуру возле выхода на террасу второго этажа, Филин раздвинул панорамное окно и вышел на улицу.

За окном, за высоким каменным забором с колючей проволокой под напряжением, которое выдавали генераторы в подвале, двигались фигуры. С виду медленные и неуклюжие, но в случае если боец проявит неосторожность и выдаст свое присутствие, они снова начнут стремительно метаться в бесплодных попытках добраться до недосягаемого для них обитателя особняка.

Иногда, прямо как и сейчас, глядя из окон балкона на скрюченные силуэты зараженных, бывших когда-то обычными людьми, Филипп ловил себя на мысли, что он, в точности как и прежний владелец этого роскошного дома, стоит гораздо выше тех, кого и раньше то называли «зомби». В такие минуты его одиночного патрулирования солдат снова и снова задумывался о том, что материальные блага на самом деле умиротворяюще сказываются на его внутреннем самочувствии.

Филин усмехнулся собственным мыслям, увидев сутулые фигуры прежних соседей, садовников, охранников, оставшихся снаружи высоченного забора особняка. Даже конец света не поколебал простую истину — вся прислуга как и прежде мечтает о том, чтобы сожрать даже нового господина этого дома. Их тихое, непрестанное шарканье по брусчатке тротуаров, похожее на скрежет помех в плохо настроенном радио немного бесило. Он был постоянным саундтреком к его уединенному пиршеству последнего человека в этом закрытом коттеджном поселке.

Филипп смотрел на них без страха, прекрасно понимая, что в случае опасности легко сможет сбежать. Он наблюдал за их повадками больше с холодным, даже практическим интересом — не приближаются ли к забору? Не нашли ли слабое место?

Несмотря на неприступность стен, неусыпное шарканье бешеных односельчан иногда действовало на нервы, подобно надоедливому комару и являлось мрачным напоминанием о цене этого временного убежища. Этот дом, эта крепость из стекла и стали, наполненная мрамором и шелком, была всего лишь отражением их умирающего мира, превратившегося для выживших в ловушку замедленного действия.