д. пвятополк-мирскиК

движение истории здесь господствует, в величественном однообразии ритма и из отдельных частей особенно прекрасна первая Отцы, с ее острым историзмом и чувством преемства.

Но положенным слогом

писались и нынче доклады,

И в неведеньи без

за Невою пролетка гремит.

А сентябрьская ночь

задыхается

тайною клада,

И Степану Халтурину

спать не дает — динамит.

(Характерно для Пастернака это удивительное умение использовать собственное имя).

Эта ночь простоит в забытьи до времен Порт-Артура...

А немного спустя,

и светя, точно бпудному сыну,

Чтобы шеи себе

этот день не сломал на шоссе,

Выйдут с пампами в ночь

и с небес будут бить ему в спину

Фонари корпусов

сквозь туман.

полоса к полосе.

Какое изумительное овладение историей в этой последи* метонимии — «фонари корпусов».

Но кончается Пятый год поражением фабричных: Было утро. Простор

открывался бежавшим героя::. Пресня стлалась пластом, и как смятый грозой березняк. Роем бабьих платков мыла выступы конного строя

•1905 ГОД» БОРИСА ПАСТЕРНАКА

И сдавала

смирителям

браунинги на простынях.

В ЛейтенантеШмидте нет величественного движения первых частей. В нем пересечение планов и энергий напоминающих Воздушные Пути (тоже о Севастополе). История кристализуется вокруг личности Шмидта, но он взят в совсем не героическом ключе. Его письма, его личная драма выделяются из густого космического варева Событий с какой-то нарочитой худобой и тщедушием. Взятые в отдельности эти письма кажутся странно слабыми, — только на фоне целого самая эта слабость получает свой смысл. Шмидт не более как буер в бурю. За ним стоит коллективный герой —

Верста матросских подбородков.

А за матросами — море и история. Но мотив безнадежной преждевременности господствует:

Над крейсером взвился сигнал:

КОМАНДУЮ ФЛОТОМ. ШМИДТ.

Он вырвался, как вздох

Со дна души рядна,

И не его вина,

Что не пред-остерег

Своих, и их застиг врасплох,

И рвется, в поисках эпох,

В иные времена.

Он вскинут, как магнит

На нитке, и на миг

Щетинит целый лес вестей

В осиннике снастей...

Но иссякает ток подков

И облетает лес флажков,

И по веревке как зверек

Спускается кумач.

А зверь, ползущий на флагшток.

Ужасен, как немой толмач,

И флаг Андреевский — томящ.

Как рок.

1::П( 1|;-МИРСКН('|

Пафос поражения проникает с особенной силой последнюю, третью, часть Шмидта. Этим она так тесно сливается со старой, элегической традицией гражданской поэзии. В Шмидте умирает старая, иктелигентская, народовольческая] Рево.юция. Сцены суда поразительны. Они насыщены томящий лиризмом, не менее действенным, хотя и согершенно ин лиризм Болезни или Разрыва. Это самые места всей книги:

Версты обвинительного акта.

Шапку в зубы, только не рыдать!

Недра шахт вдоль нерчинского тракта.

Каторга, какая благодать!

Только что и думать о соблазне.

Шапку в зубы, — да минуй озноб!

Мысль о казни — топи непро; азней:

С лавки с'едешь, с головой увязнешь,

Двинешься чтоб вырваться, и — хлоп.

Тормошат, повертывают навзничь,

Отливают, волокут, как сноп.

В перерывах — таска на гауптвахту Плотной кучей в полузабытьи. Ружья, лужи, вязкий шаг без такта, Пики, гики, крики: осади!

Час спустя опять назад с гауптвахты

Той же кучей в сорок три шеи

К папкам обвинительного акта

В смертный шелест сто второй статьи.

Лейтенантом Шмидтом Пастернак. ?еликий ре-| волюционер и преобразователь Русской поэзии погора ко всей старой традиции русской жертвенной рег олюционносЯ и дает ей то творческое «аьершение, которой она сама в силах была дать. Традиция одиноких, единственная живи в Пастернаке-лирике, традиция Тютчева, Фета, Ан. сливается с традицией не нашедшей слова общественности (поа 1 некрасовской). Все узлы до-реьолюционной русской традиция сошлись теперь в поэте, который исходная точка всех будуп Щ русских традиций.

Кн. Д. Св ят опиш- Миреий

БИБЛИОГРАФИЯ

КРИТИЧЕСКИЕ ЗАМЕТКИ

Взвихренная 1'\ ( ь Ггмиаова (изд. Таир, Париж, |!1—7) займет одни ил первых мест в лнтс-

| натуре наших диен, и в творческие самого Ремизова. 11го за-

I имсь о Великой Г\ ССКОН люцин полна зпачи и лыикш и внутренней, псиосредственио-

I воспринятой правды. . Законный потомок, [остоевского и Гоголевской «Шипели» Ремизов, с особой остротой перезревает боль и страдание и сто рассказ о Революции прежде всего хождение по мукам

|щростых русских люден застигнутых Революцией. Но как и у всякого из пас отношение его к пей двойное, амбива-

!Лентное», отношение ненависти и любви, притягивания и отталкивания, и притягивания тем

.сильнейшего чем сильнее соот-ветное ем\ отталкивание.

I . В краткой заметке нельзя

|дать представления об изумительной полноте и богатстве

.ЭТОЙ книги. Особенно поразительны «Окнища» (окнища ■

ад), рассказы о •скотских ЗИ-Мах-> 1!11Х-1!)^11 года. Но не менее замечательна и «Весна-Красиа», дневник 16н17года-

13 о мобилизации ратников, о$ избиении городовых в « бесьроиплю» февральскую

революцию. П просвечивающие

: сквозь основной текст лирические интермедии, н памяти о России прежней, о «зап 1счном мастере-, о большевизме Петра,

№—- по старым документам со странно-новыми именами Петровских ЧИНОВНИКОВ II ПОДрЯД-

1 чинов — Савинков, Бронштейн, — н старые знакомые из «Шу-

мов Города», несравненные «Заборы >, о «единственной весне чудесной » 1 '.121' года . («это заборы, которые теснили дорогу, — не было больше заборов! садами шла мои дорога»): и йэти ремизовские сны, которых так не любят его снисходительные парижские Критики, НО в которых самая острая изюминка его насгогк. Наконец я не могу не кончить выпиской -- конца последней главы *В конце Концов», где тема «амбивалентности» Революции достигает особенпаго лирического напряжения:

« знаю! — если бы революция ги» ■!•• ювека, какой бы ото был Счстливый человек! — знаю, никакие револю-щпт не перевернут, ну скажу так: «с у д ь о ы, которую конем не объедешь». «Й все гаки — или это от тесноты невозможной, в которой живем мы?- когда подымается буря— к о п е и -.

Но за этим концом следует етДе конец «неугасимые огни» — с видением воскресшей из 1епла Московской России —

РНЫМ ПОКРЫТЫЙ одиноки шел властитель «вся Русин», в крепко сжатой руке прыгал костяной посох. В медных насеках, закованные в серую сталь.

.пли лпвопцы, обагрившие кровью московский берег, а следом пестро и ярко царевичи: грузинские. касимовС! яе и сибирские. Шишака яюовташв и русских «воров», а под ними шершавые головы юродивых — пе брякали тяжелые вериги,

.ШПП'ЛФИИ

висело железо, как тень, на намученном теле. III белых оле-1П.11Ч кухлянках скользили по-парн-нойды, шептались шап-1.1.1ч -ноткхшопата сгущался туман, и сквозь туман: ослеплен-ные аодчие и строители, касаясь руками стен

Неугасимые «мин горят над 1 •..«• п. и

(Ошп (Над. Воя. Пирит,

• '•-" ■ и творчестве Ремизова противостоит < Взвихренной Руси* почти как антитеза. Бели

но «ВзвИХреННУЮ РуСЬ» "Н | ли

жил все свое богатство, в,«Оле» он сосредоточил всю своючнетоту. Больше чем всякая другая книга Ремизова «Оля» принадлежит к «старшей линии» русской литера* тури, линии не Гоголя, Достоев-скагои Лескова, в Пушкина, Аксакова и Тургенева. Дли кного-об'ятностя Ремизова характерно что автор Стратилатова», самого пемонического гротеска, и то же время автор • Оли», самой свежей идиллии, в то же время, ми самого писателя. ■ I шя» 01

Гомное усилие самоогр аничения . Гиенно своим строгим исключением всего грубого, всего демонического, всего сомнительно-свежего и сомнительно-чистого Ремизов продолжает традицию «Капитанской Дочки»,