^р Англии и в Америке все ель ша и об О д и с с е е, но ло кто прочел его. Внешне он ма о доступен (цензурное шение: даже в Британском Музее нет экземпляра); но и шие его в руках на все решат ись прочесть его. Это не госте-Иимная книга. Читательским удобствам и приьь.чкам в ней еде; ано ни одной уступки. И читате; ь, не читш ши, а то; ько ши, и; и насльшаьшись от других заг;янур шихсоставил ние отрицательное- «Самая непри! ичная книга на свете», нография стоит вне ; итературь'», и «730 страниц на которых шается что делает в течение суток один че'оьек. — скукг.». На этих двух данных осногань; суждения читатель-толпы и обывательской критики. Знают еще. что действие «кходит в Дублине и что, будто бы, д; я потного понимания

книги необходимо интимное знакомство с дублинской общественной жизн! ю начала столетия, с нравами дублинской улицы. Кроме того всякий иностранец открывши Одиссею очень скоро убеж-дается что его знакомство с живым английским языком совер-ШвННО недостаточно и что в чтении Джойса никакой словарь не 1 помогает.

Практически, для людей желающих ознакомиться с этой кни- 1 гой, величайшим созданием европейской литературы за много поколений, я бы советовал не подходить к ней без подготовки. I Подготовка должна быть двоякая: чтение ранних книг Джойса, 1 особенно Портрета Художника в Молодости,! который прямо подводит к Одиссею и не представ! яет ♦ особенных трудностей; затем, чтение критики. Лучшая статья I о Джойсе написана Эдвином Мцором (Ейу/ш Мшг, «Тгапз,! оп», * Но^аг1п Ргезз, Ьопоюп): во Франции его павный проводник— I Ва..ери Ларбо. По ез.н хотя и мог бы бь.ть гораздо л чпе < написан коментарий Гормана (Согтап, «|атк;5 .1оусе. Р.гз1| Рог1у Уеагз»).

Помимо внешних трудностей стоящих на пути к восприятию Джойса (из которых, однако, единственное серьезное необходи- ^ мость знать анг ийский яз к хорошо) «Одиссей» труден еше по-1 том/, что он требует необычайной «кож ергенции> снимания^ Отношение между наименвшей и наибо :шзй единицей 1,ре..ос-| ходит обычно допускаем я., аимен, шая единица- преходящие .•■ образы и обрывки беспрерывного потока сознания; наибольшая це ое всей книги. Ьаимен шие распо. ожеж. так, что то ько це ьном констексте получают свой см^сл, и цель.й контекст только тогда когда все единицы его соприсутствуют з понимании Читате ь таким образом до жен б<.ть одновременно максимально да ьнозорок и ма .сима ьно близорук; видеть и весь Эверест как 1 цегое, а каждую травку и снежинку в отдельности. В этом смысле «Одиссей* может быть наз. ан созданием «сверxче^ овече скин» по- ное его понимание превосходит возможности нашегс сознания. Ьо приближения возможны, и момент когда из пестроты бесконечно ма ых подробностей начинают сю адываться в мании титанические очерки целого в жизни каждого читателя «Одиссея* останется всегда одним из сильнейших переживаний Фигуры ск: адыьаюшиеся таким образом при всей их психо; оги ческой срединности достигают чисто героических размеров И правы те критики (Элиот, Мьюр), которые называют Джойсг

годовщины

оэродителем мифо-творчества. Главное мифическое создание -есть герой, Дублинский еврей, Леопольд Бпум, которого трудно не признать величайшим художественным символом среднего .еловечества в мировой литературе. Это ^средний европеец», ,даренный «всею пошлостью пошлого человека», человек сдавленный и робкий, довольный не многим, и неспособный к радости и уистью, клубок трусливых и тайных желаний, никогда не осу-дествляемых и не освобождаемых. Невероятная сцена в публич-ом доме, кульминационный пункт книги — «валпургиева ночь», которой все сдавленный пожелания Блума цветут в его подсоз* ании с тропической буйностью, но так и не получают выхода на вет. Рядом с Блумом, его жена, спокойно и уверенно изменяющая ему, спокойная уверенная самка, без подавленных желаний, без подсознания, чистая плоть, самый фарватер потока бес-:мысленной жизни.

О Джойсе можно говорить на сотнях страниц: о его титани-■гской языко-образующей силе; об атлетической гибкости его :,гиля, дающей невероятное разнообразие "ключей» его прозе; !, совершенно адекватной точности и конкретности его слов; о ^омической силе в которой он равен Аристофану, Рабле и Гого-о; о щедрости его воображения; о глубоком метафизико-этиче-ком фоне - - мучительном сознании греха, нечистоты жизни и | юти; об обших чертах с Фрейдом, тоже великим мифотворцем и хледователем греха; о корнях его в католическом сознании; 4 обо многом другом.

Но эти несколько строк написаны с более скромной целью: )лько обратить внимание русского читателя на то, что в Европе ;ть сейчас писатель равного которому она не рождала может ьлть со времени Шекспира.

Нн. Д. Святополк- Мнрскнй

1905 ГОД БОРИСА ПАСТЕРНАКА

Тогько что вышел Девятьсот Пятый Год Бог^Н Пастернака. Это бохьшое литературное событие, может бМ самое большое за последние годы. Поэма была уже по напечатана в советской прессе, но в разбивку и частью и маг.о-литературных изданиях, так что из этих рассыпанные частей читателю было трудно построить целое.*) А именно целсх и замечательно в этой могущественной поэме о Революции, с & широким историческим захватом с величественным движением

Было бы праздно рассуждать о том, лучше ли Девятьсо*, Пятый Год, чем Сестра моя Жизнь и; учши< циклы Тем и Варьяций. В нем нет лирической насы! щенности и сжатости тех книг (как вЕвгении Онегин< нет насыщенности и сжатости Пророка), и для тех, много численных, читателей, в чьем сознании любимый поэт навсегда) застьшает в образе его первого зашедшего по их адресу произ ведения, 19 0 5 год может показаться «не Пастерна-для себя и для' будущего поэты никогда не застывают и каждо< осуществление тем самым исключает возможность повторения Тем более — Пастернак, чье самое существо — движение, и чвЬ] мир — мир раскованных и основных энергий.

Косых картин, летящих ливмя

С шоссе задувшего свечу,

С крюков и стен срываться к рифме

И падать в такт не отучу.

(«Темы и Варьяций»).

*) Одна из этих частей Морской мятеж, была пнем Потемкин воспроизведена в первой книге Верстьг

1905 год» г.орисл плсгкрн/

. Но если Сестра моя жизнь — ливень, 1 9.0 5- г я — море, и не даром как раз напечатанный нами Потемкин начинается похвалой морю —

Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться.

19 0 5 год — новый Пастернак, или лучше новое в нем; но новое не без корней в прошлом. В Пастернаке всегда был поэт истории и Революции. Без нарочитой историчности Мандельштама, Пастернак с исключительной непосредственностью чув-:твует непрерывно-разный поток времени и непрерывно-разную гкань пространства. Детство Люверс в этом отношении эдно из самых историчных произведений русской литературы. Как измерения Эйнштейна, измерения Пастернака не прямо-|лянейны и не однообразны, а имеют «структуру», полны кривых, узлов и провалов — отсюда основная, онтологическая революционность его поэзии. Его мир не только мир энергий, это мир ■«равномерных энергий, энергий с постоянными изменениями жорости, мир истории и Революции. Не даром Сестра моя X и з н ь писалась летом 1917 года. Но и в более узком смысле •ема истории и Революции имеет свою традицию у Пастернака — <ремль в буран конца 1918 года, Матрос в Москве, Высокая Болезнь, Воздушные Пу-• и, — подводят к 1905 году. В них онтологическая рево-поцчонность поэта сливается в одно русло с исторической революционностью эпохи, давая симфоничность, со-чувственность делому иную чем у Державина или Некрасова, но не менее юлную и подлинную. Кремль в буран конца 1918 •ода (Темы и Варьяции) б этом отношении особенно интересен, так как здесь мы как-бы, видим то самое место где 'ходятся, из трех планов, рельсы личного, человечески общего (исторического) и космического.

Новая книга Пастернака состоит собственно из двух поэм — Девятьсот Пятый Год, и Лейтенант Шмидт, крьая написана вся в одном размере (четырехстишия лятистоп-:ых анапестов, типографски, однако, стихи разбиты на мелкие (нтонационные колонны). Одна состоит из шести эпизодов: )тцы — ночь предшествующая рассвету пятого года; Дет-тво,- январь-февраль 1905 года, Гапон и Ка;яев; Мужики фабричные; Морской мятеж, Студенты (похороны Баумана) и Москва в Декабре. Стихийное, мореподобное