Конечно, и интуиция и практические формы «свободы» -русского типа, не походя на западные, вызывают по отношению себе также ненависть и обличение самих же русских. В социаль- ; ной философии, равно как и ь религиозной антропологии проблема свободы стоит в центре, к которому стягиваются * от которого исходят все остальные категории. Между тем, ы всех обычных рассуждениях на тему о свободе эта центральн установки неизменно смещается и вместо того, чтобы пон феномен свободы (как данность и заданность, как принцип и иость, как ощущение и навык), функционально связанным всеми сторонами и явлениями данной культурной среды данного кульурного типа и определенного времени — обсужде: соскальзывает к рассмотрению лишь одного из его аспектов чаще всего аспекта морально-юридического.
Качественная и количественная сущность «свободы», «сво бода», как система отвлеченных идеалов и прикладных норм -
непрестанно меняется и переоформляется в зависимости от всех явлений жизни в их временной текучести. И это одинаково относится, как к биографическому переживанию свободы отдельной личностью (ощущение себя — в свободе и ощущение свободы е себе), так и к развитию этой темы целым народом.
Если западная культура делает все, чтобы создать для современного пото, еигореиз наибольшие преимущества в сфере правовых и социальных «свобод* и «морального достоинства» жизни, то одновременно с этим и за счет этого она закрепляет людей по ряду других жизненных сторон и функций. Происходит как бы перемещение центров закрепления, при чем новые центры необходимости долгое время остаются неосознанными. Именно в наше время, на глазах у всех, но невидимо, жизнь, в бурном историческом приливе новых порабощений, затопляет те стороны жизни, которые когда то были вне достижимости рабства и освобождает закрепленные позиции прошлого.
Новым ликам и формам свободы — должно соответствовать и иное осмысление. Морально-юридический подход к идее и существу свободы дал очень много, и этот опыт не должен забываться, но Еместе с выдвижением иных жизненных фактов и факторов должны, тем не менее уступить место и им отвечающей философии свободы.
Смена эпохи — меняет перспективы вовсе стороны, и новые наблюдательные высоты дают возможность с усиленной зоркостью вглядеться в старые горизонты. И вот, глядя назад — т. е. на современную Европу, можно сказать, перед лицом того будущего, которое многим предстает, как надвигающаяся культурная тирания, что свободолюбивый Запад также рабствует и также внутренне связан, как и «дикая» и «крепостная» Россия, 8а которой это будущее; но рабствует по другому, по другим линиям и планам. (Достаточно указать на всестороннюю обязательную взаимообусловленность и связанность всех и каждого в сфере деловой и делеческой, при погнои бытовой разобщенности; или на беспощадное господство в буржуазной Европе крепостного принципа кон к у ренции.ровсех решительно областях жизни, как экономического коррелата зависти; или на категорическую силу того, что можно было бы назвать «законом второй половины жизни», ведущий с неотвратимостью к тому, что первая («Больная») по
ловина жизни каждого среднего европейца порабощена составлением себе «положения» и капитала, а вторая (стабильная), определяемая рентой, безвыходно заключена в рамках и степени лишь той «свободы», которая «заработана» б прошлом, в зависимости от удачливости первой половины жизни.
Повидимому людям отпущено неумолимо определенное и неизменное «количество» свободы и принуждения; лишь сочетания их безконечны, и различие только в том, что в разные сроки порабощаются те, или иные части и функции жизненного организма.
Повесть гаших отцов,
Точно повесть из века Стюартов,
Отдаленней, чем Пушкин,
II видится, точно во сне.
Б. Пастернак, «1905-й год».]
Всякий момент, или отрезок времени, который осознаете»! как прошедшее (конченное) неминуемо отбрасывает от себя тень I в памяти и по сравнению с тем, что продолжает быть еще нас- I тоящим (длящимся) — переходит б план мэоничного инобытия. I Тоже относится и к восприятию событий — фактов. Наше! представление о жизни всегда двоится между т. наз. реально- I стью настоящего и призрачностью прошедшего (сознанием и I памятью), но эта двойственность неуловима и мало осознаваема; I также неосознаваема, как и реальность смерти, которая ведь и I проступает, лишь в ослабленном призраке, в этом разрыве й I при всяком восприятии прошлого. Можно к мэоничности смерти I относиться благоговейно, но иногда она становится угрожающей и тогда страх способен перейти в ненависть.
Аналогичное отношение должно возникнуть и к призраку будущего (— нового), когда это будущее внезапно выступает из «настоящего», обращая его мгновенно в полубытие. Жизнь может восприниматься, как единый непрерывный поток Бремени и процессов и как сосуществование отдельных аспектов бы как безконечно сложный копмлекс разрывов, частей и цикл' Быть может именно в этом понимании прерывности и задана раскрывается, применительно к эмпирии, сЕерх-прерыЕная О
не безпрерывная) сущность мира. И тогда понятно, что появление в сфере действительной «стабилизованной» данности н о-вого вида конкретного бытия, и иноприродной по отношению к настоящему, реальности — воспринимается также, как смерть. Страх и непонятность коренятся в том, что все переходы жизни из одного вида в другой — совершаются всегда на основе некоей неизменной эмпирической схемы, что делает неузнаваемыми такие явления и предметы, которые внешне не изменились (то — да не то). Особенно подавляющи переходы в иноприрод-ное состояние — больших исторических масс, т. е. когда становятся другими не переставая быть собой многосложные личности истории, (народы и культуры). Эти эмпирические переходы в инобытие и знаменуют собой смены эпох и исторических циклов; и именно тяжесть и смертный туман такого перехода и лежит в наше время на всей России и русских, ненависть всех не виг юченных в новый цикл русской истории и не захваченных мутацией русской массы — к революции объясняется, невидимому, тем, что для них новая русская реальность неузнаваема, и при том неузнаваемо именно то, что при всех изменениях осталось непоколебленным. Неузнаванье же приводит к ожестчению. Вероятно кружат голову и вызывают приступ степой злобы не революционные новшества, а то, что границы между прошлым и новым, конкретным и призрачным — исчезают, как в тумане и уже неразличимы.Россия должна казаться таким сюдям ужасным чудовищем — не то мертвым, не то живым.*) Отсюда и «бездомность» — «ни там, ни тут»...
Но нетолько заграничные — все русские магически стянуты к рубежу двух исторических цик; об, ; ишь обращенность у каждого разная. Д| я одних — мэонично прош ое, для других — будущее, для третьих — настоящее.
В страшных муках, на глазах у всего мира, но в полном и всеобщем безпамятстве —произошла историческая смена одного вида России — другим. Если в такие моменты истории нужно
*) Головокружительная ненависть должна напр.в< кипать не ь, и мыслс о комсомоле, а при отдавай ии <ч 0 отчета в том, что Л < ни н-Гра д и Москва все также стоят на сюих ластах к Волк, и Днсч р по прежнему текут, «как ни в ч. м н» бь.. ;.ло». И э.о I е только 1 ьи воображении издалека. Перед лицом ».х . амих —«голо окружение» должно еще усилиться т.к. скьозь т измешюсгь этих об'ектов еще острее будут проступать их новак реальность и инобытный аспект.
п. п. сувчинский
щадить память о прошлом, то правомерно и простительно также и острое болезненное отталкивание от него.
Надвинувшаяся реальность — мощнее отошедших теней. В то время, как для до-революционного сознания смертный страх будущего помрачает иубиЕает настоящее, для новых поколений — будущее уже стало сегодняшним днем. И, конечно, глаза видят лучше у тех, у кого призраки не впереди, а за спиной.
П. П. Сувчипский
СОЦИАЛЬНАЯ БАЗА РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
То что должно сохраниться от марксистского подхода к литературе, или, вернее, что благодаря этому подходу явственно вскрылось, заключается вовсе не в пресловутом лозунге «социальной литературной заданности», а в обнаружении чрезвычайного значения социального момента вообще, как в творчестве автора, так и в жизни данного произведения в той или иной среде.
