Все, что имели сказать поповичи, было, в сущности, уже-сказано дворянской интеллигенцией. Поколение отрешенных гельянцев сделалось родоначальником русского либерализма и же западнического консерватизма (Чичерин, Катков), но самые яркие его представители кончали свой век с евангелием материализма и социализма. Оно послушно повторило процесс разложения левого гегельянства в антропологии Фейербаха и католического романтизма в сенсуализме утопистов. Этот перелом падает на 30-е годы, и еще не изучен во всех подробностях. Повидимо-му, Герцену принадлежит активная роль соблазнителя. Во второй половине 30-х г. г. он уже покончил с философским идеализмом, проповедует физиологию и обращает в свою веру Белинского Бакунина. Разрыв с Грановским, который не хочет отказаться от бессмертия души, — но дело Герцена выиграно. Попав на Запад в 1847 г., он переживает революцию 48 года, в качестве законченного и страстного социалиста французской школы.
Но дворянство социально разлагается, — оно не в силах пережить «эмансипации» и теряет культурную гегемонию. Разночия-1 цы вытесняют его с командующих высот, но принимают часть его-'
ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
ховного наследства. По самой природе своей, они должны ;лй поддержать интеллигентскую, а не почвенную мысль, тра-иию западничества, а не славянофильства. Сами они были во-ощенным отрывом от почвы, отщепенцами той народной (духов-й, купеческой, крестьянской) Руси, которая живет еще в до-тровском сознании. Тяжело и круто порвав со «страной отцов», в качестве плебеев, презирают и дворянскую культуру, гавшись вне всякой классовой и национальной почвы, уносимые чением европейского «прогресса». Идее западников они сообщи грубость мужицкого слова, до нельзя упростили все, и одним .ктом этого упрощения снизили уровень русской культуры со-ршенно так, как снизила его революция 1917 г. В рабоче-кре-ьянской молодежи наших дней мы вправе видеть тот же психотический тип, что в разночинцах 60-х годов, с соответствующей [правкой на уровень. Недаром старые большевики воспитыва-сь на Писареве, который к началу XX в. переживает в револю-онных кругах настоящее воскресение.
Старая традиция и старый уровень русской культуры не Йгут с этим нашествием варваров. Пережив тяжелые для них годы, они продолжают расти и крепнуть преимущественно почвенных, «реакционных» направлениях русской мысли. Вместе Юм линии русской интеллигенции и русской культуры все более сходятся. К XX в. это уже две породы людей, которые передают понимать друг друга. Но их духовная значительность и льтурный уровень обратно пропорциональны исторической дей-венности. Нужно ли повторять, что здесь мы занимаемся лько «интеллигенцией» ?
Отрыв шестидесятников от почвы настолько резок, что пе-X их отрицанием отходит на задний план идейность, и на сцену короткий момент выступает чистый «нигилист». То что лите-турно его представляет дворянин Писарев — безупречный «нтльмен — может быть понято только в свете семидесятского родничества. Интеллигентные дворяне отныне увлекаются пото-« разночинцев, а не обратно, как было хотя бы с Белинским 40-х годах.
Повидимому, нигилизм 60-х годов жизненно в достаточной !:ре отвратителен. В беспорядочной жизни коммун, в цинизме гавых отношений, в утверждении голого эгоизма и антисоциаль-мяи (ибо нигилизм антисоциален), как и в необычайно жалком,
оголенном мышлении — -нудится какая-то бесов|ская гримаса: предел падения русской души. По крайней мере, русские художники всех направлений, от Тургенева до Лескова, от Гончаров? до Достоевского, содрогнулись перед нигилистом, Толстой прошел мимо него только 'потому, что не нашел в своей палитре подходящих красок: он не умел смеяться и не любил малевать чорта.
Не трудно показать, и много раз показана — отрицательная связь, существующая между духом русского православия ; нигилизмом. Отсутствие мира гуманистических ценностей, срединного морального царства, делает богоотступника уже не человеком. Неудивительно, что нигилистическая проказа идет прежде всего из семинарий. Недавно мы познакомились и с патриархом этих взбесившихся бурсаков, развращавшим еще в 40-е годы юнаго Фета: с жутким Иринархом Введенским. Но, конечно, демоны шестидесятников не одни «мелкие бесы» разврата. БазароЕ не выдумка и Рахметов тоже. Презрение к людям — и готовность отдать за них жизнь; маска цинизма — и целомудренная холодность; холод в сердце, вызов к Богу, гордость непомерная — сродни Ивану Карамазову;, упоение своим разумом и волей разумом без взлета, волей без любви; мрачность, замораживающая истоки жизни — таково это новое воплощение Печорина, новая демонофания, в которую нам не мешает вглядываться пристал нее: в ней ключ к бескорыстному героическому большевизму «старой гвардии».
В анархизме 60-х годов еще нет политической концентра ции воли. Поскольку он отрицает царизм, он становится родоначальником русской революции. И в историю ее он вписывает самую мрачную страницу. «Бесы» Достоевского родились имени из опыта 60-х годов; по отношению к 70-м они являются неспра^ ведливой ложью. 60-е годы: это интернационал Бакунина, п топору, прокламации, требующие 3.000.000 голов, идеализацю Разиновщины и Пугачевщины, ужасное, дегенеративное лиц« Каракозова, зловещий Нечаев, у которого Ленин — бессознатель но, быть может, — учится организационному и тактическому морализму.
Это второе по времени освобождение «бесов», скованны^' веригами православия. Всякий раз взрыв связан с отрывом 0' православной почвы новых слоев: дворянства с Петром, разно чинцев с Чернышевским, крестьянства с Лениным. И вдруг это'
ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
есовский маскарад, без всяких видимых оснований, обрывается с ачалом нового десятилетия. 1870 год — год исхода в народ, (еожиданный, изумительный подвиг, аскетизмом своим возвра-(ающий нас в Фиваиду, или, по меньшей мере, в монтанистскую »ригию, совершается теми тысячами русских юношей и девушек, оторые воспитаны на Писареве и Чернышевском', на Бокле и юхнере, иные побывали в коммунах, и по основам мйровоз-эения мало чем отличаются от нигилистов. Вот уок подлинно: лстым все чисто. Но откуда же взялись девственники и мученики этом аду, от которого они даже не отрекаются?
И здесь доля вины за эту апорию падает на схематичность ашего изложения: нам пришлось многое упростить, выпустить зязуюшие нити, идущие от 40-х годов к 70-м; не нашлось места |обролюбову, человеку типично переходного времени (50-е г.г.), эойдены наоодолюбивые тенденции «Современника», гражданин муза Некрасова. Все это почки 70-х г .г., в век Базарова. Да Чернышевский не то же, что Писарев, — хотя, впрочем, менее :его семидесятник.
Но как ни раздумывай в поисках корней народничества, но необ'яснимо до конца, как всякое религиозное движение: это фыв долго копившейся, сжатой под сильным давлением рели-юзной энергии, почти незаметной для глаза в латентном состоя-ш. Ее можно угадывать в неистовстве Белинского, в тоске Добро-а, в идеологическом аскетизме 40-х годов. И все же: перед ми стихийное безумие религиозного голода, не утоленного це-ле века.
Идейный багаж юных подвижников невыразимо скуден; правляясь в пустыню, они берут с собой, вместо евангелия, сторические письма» Лаврова: так и спят на них, положив под головье. За это евангелие и идут на смерть, как некогда шли ;оди за сугубое аллилуйя. Святых нельзя спрашивать о предмете X веры: это дело богословов. Но читая их изумительное житие, >двиг отречения от всех земных радостей, терпения бесконечного, 1обви, всепрощающей — к народу, предающему их, — нельзя воскликнуть: да, святые, только безумец может отрицать это! икто из врагов не мог найти ни пятнышка на их мученических зах.
За Лавровым, за Боклем явно стоит образ иного Учителя, сущего на жертвенную смерть. Если от мира подпольных со-
Е. БОГДАНОВ
циалистов обратиться к искусству 70-х годов, то мы поразимся, как в гражданской поэзии, в живописи передвижников — всюду возносится сорванная с киота икона Христа: Крамской, Поленов, Ге, Некрасов, К. Р., Надсон, не устают ловить своей слабой кистью, 1 лепечущими устами святые черты. Этот бледный Христос, слишком очеловеченный, слишком нежный, может раздражать людей консервативной церковной традиции. Но еще большой вопрос, чей Христос ближе к Подлиннику.
