Умонастроение, проявляющееся во всех этик почти хаотических а> лениях, раскрывает перед нами уже не чисто теоретическое только, ш или пнымп средствами логики преодолимое противоречие, но бросает яр Л свет и на ту страшную борьбу, которая раздирала сердце Достоевско, на тот острый внутренний конфликт, который обременял его совесть. 1 Р> еврейский вопрос представлял для него, как мы видели, не предмет от»-ченного умствования, а один из наиболее жгучих вопросов его личного и > веданпя, его веры в последний смысл и значение собственного жизнен! го дела. Так русский провидец Достоевский выступает перед нами в стош>

ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕЙСТВО

нпи своем с Израилем, как некий двойник и противообраз древнего прори-щлш Валаама. Валаам готов был проклясть Израиль и не мог не благосло-

: Достоевский, полный восторженного исступления, хотел бы просла-

|рейский народ, и все же не в силах не проклинать • его. ■гам нревознести еврейство, как превозносит сын отца своего по духу,

иожет не отречься от него, потому что всецело одержим тем ложно шахованным мессианизмом, для которого историческая благодать в каждую эя;у покоится лишь на одном единственном народе. Тем более, что несмотря ш|«сю свою одержимость, Достоевский непрерывно мучим сомнением: он

не уверен вполне идо копца,что еврейский народ действительно лишь [нал тень былого величия. «Что свой промыслитель с своим идеалом,

м обетом продолжает вести свой народ к цели твердой, это то уже ясно.

льзя, повторяю, я, даже и представить себе, еврея без Бога»... Не яшт ли это, другими словами, что и Бога без евреев представить нельзя? ЙЬшела.ли его безмерная любовь к русскому народу,—так не мог не спра-ш&ть себя сам Достоевский — на ложный путь? Кто порукой в том, что

земля и русская народность воистину призваны родить в лоне своем

то Спасителя? Ничтожнейший из «дежурящих» евреев казался'ему кг( бы решающим свидетелем противной стороны, стороны, опровергавшей удзание Достоевского в собственной его душе...

Что же оставалось делать? — Судорожно ежимая кулаки, Достоевский

:ебе наперекор, с скрежетом зубовным все снова возвращался к

| своей мысли, что еврейский парод, как бы ч не существует, что вся жизненная сила и энергия — сплошная видимость, всего лишь потуги на б)не, что вся религиозная проникновенность евреев, все их моления и чая-в(, их скорбь и восторги — лишь жалкий маскарад, лишь механиче-

игушные телодвижения. Да и говорят-то евреи, как писал под сгый конец, своей жизни Достоевский жене, «не как люди, а по целым синицам, точно книгу читают».. «Целые томы разговоров»... (письма из а» от 28 и 30-го июня 1879 г.).

Чтобы хоть отдаленно почувствовать всю горечь терзавших Достоевского ее гений, не надо ни на минуту забывать, что из постулатов его веры для него сцовали самые смелые практические выводы. Пламенное воодушевление, скорым отстаивал Достоевский целые десятилетия нрава России наКонстан-твполь, питалось в последнем счете, как легко в этом убедиться при более вимательном чтении всего написанного им по восточному вопросу, непоко-Щтой уверенностью, что вместе с Царьградом России достанутся ключи к «%ой Земле», к Палестине. Палестина же должна была, по мысли Достоев-<ар, потому во что-бы то ни стало сделаться нераздельной частью России, 41 там, где совершилось Первое Пришествие, должно свершиться и Второе,

А. 3. ШТЕЙНБЕРГ

и значит, если верно, что оно должно свершиться в России, то Палестив* только будет, но уже и сейчас как бы Русская земля. Покуда сущесп ь однако, народ Израильский, покуда не вычеркнут он из списка живых,* тая Земля, попрежнему остается обетованной землей семени Израиле! в право России, как и все ее всемирно-историческое призвание, снова под * росом.

Так на всех своих путях Достоевский сталкивался с евреями и ев I-ством: в мире диалектической мысли, в вздыбленной верою и сомнением ле своей, но также и в сфере злободневных политических вопросов. Вирой, все эти измерения его духовного горизонта всегда пересекались для н( 1 одной единственной точке, в том последнем источнике его непзсякаемой 1 о-ческой энергии, для которого он знал одно лишь священное имя: Рос я. Поистине, библейский по величию образ. Образ, невольно напоминаю й древнейших еврейских провидцев, еще не удостоившпхся вознестись н 7 высшую вершину пророчества, с которой преемникам их и продолжали скоро раскрылась во всей своей безмерности всеобъемлющая и всепри-ряющал Бесчеловечность. ■

А. 3. Штеннберг

ДВЕ ОПЕРЫ СТРАВИНСКОГО

«Мавра»

I

| Вторая опера Стравинского «Мавра», по своему значению находится в п|тре всего им созданного за последние годы. Она была сочинена и впервые жолнена в 22 году — и однако до сих пор еще не оценена и не признана. «1шра» вызвала негодование однихъ, услышавших ее как «тривиальность», иавнодушие другихъ.

| Для круга .близкого к музыке Стравинского эпохи «Весны Священной» — «1ара» стала неприемлемой по существу. Здесь создалась привычка, даже п|ребность — находить в каждом его новом сочинении «потрясающие» йчности. У любителей выработались почти «традиции» стиля Стравинского, шли от его новых произведений — продолжения «Весны», ея стихийной с|ы и бунтарства.

I Недоумевали, что этого больше нет, и не прощали. Недоумевали модер-н|ты, обиженные тривиальностью и «шаблоном». Опера разочаровала, б!ъ может, тех же людей, которые были свидетелями первых исполнений «Лены» и роста ея значения, разочаровала тех, кто, как казалось, проследил Йь путь Стравинского за десятилетие, отделяющее '-Весну» от «Мавры» Э|м и объясняется неуспех «Мавры» и восторженность, с которой была ветре-ч а через год «Свадебка», показавшаяся (после «неудачной» Мавры) воз-в том на старую дорогу.

! «Мавра» оказалась всего менее понятой, так как в ней Стравинский ре-щгельно и точно проводил свои новые принципы. В действительности этот н|ый его путь в музыке начался гораздо раньше — с «Истории Солдата» и Ц'льчинеллы». Там уже были даны те характерные черты повой формальной ф;туры, которые в «Мавре» выражены с предельной законченностью.

I Единственное, что отделяет «Мавру» от других вещей последнего перио-Д[это ее коренная связь с русским искусством и культурой. В отличие от «1ш>ы», все остальные новые сочинения Стравинского строятся на основе, К: бы всенародной, вне национальных отличий стиля и музыкального язы-В| «Мавра» в этом смысле исключение. Она прежде всего национальная рус-с я опера, как «Жизнь за Царя», или «Евгений Онегин*. А вместе с тем она дт и новые возможности возрождения оперной формы на Западе, если с (ре вообще суждено возродиться.

АРТУР ЛУРЬЕ

Упадок оперы на Западе — результат вагнеровского наследия. Так ваемая музыкальная драма постепенно поглотила чистые оперные форм. Вырождаясь в псевдо-романтику, розг.-вагнеровский театр своей риторич ской эмоциональностью уничтожил инструментальную пластику класси ского стиля. Для западной оперы /Мавра* может стать формальной опоро Несмотря на глубоко русский характер «Мавры», определяющий в основе .. музыкальный язык, и лиро-эпическую ее атмосферу, благодаря принципа ее конструкции она может и должна быть постигаем;! под углом зрения вн национальным. Об'ективная ценность «Мавры» — в методе ее формально! строя. В этом же формальном методе скрывается и причина ея непонятое] до спх пор, ее «парадоксальности».

Возрождая русскую национальную оперу в ее классических линия: и наряду с этим создавая залог нового расцвета классической же формы от ры на Западе, Стравинский в «Мавре» возвращает нас к чистому первою» 1 нику — к операм Глинки прежде всего. Путь от -Жизни за Царя» к «Руслан и Людмиле» — это весь путь, пройденный Глинкой. «Руслан» в свое врем I был логическим следствием Жизни за Царя». II что же? «Жизпь за Пар* была (относительно') принята, русским обществом — главным образом блап даря патриотическом} сюжету. Руслан:-же оказался для современников н< I

имым блюдом. От этой оперы попросту 7 отмахнулись — и на изрядны срок. Глинка сам свидетельствует о первом исполнении «Руслана и Людмилы оперы, которую он считал высшим своим достижением, п которая стала сно вой для всей последующей русской музыки, в ее национальном и