роаожность Толстому, который оюленяо проступает за спиной каж-дого выводимого им лица. Фантомы и порождения Достоевского отняли у него право говорить от самого себя, от собственного местоимения. Но уничтожив свое я, Достоевский, в то же время, не смог до конца реализовался в создаеваемом им искусственном мире. Его герои лишь недовоплощеннььз призраки, бе.еы, маски от именп которых плетется сложная и путанная диалектическая сеть абстрактной философии. Романы Достоевского — не запечатленные куски жизни — а инсценированные психологемы. Все твор-чсси;о его движимо каким то магическим потоком психоаналитической импровизации, разжигающейся по пнерции и по путп расширяющейся в сложные спекулятивные построения. В этом процессе есть покоряющая властность, по конечного доверия к себе — мир Достоевского не вызывает. Возникает сомнение: а может быть весь этот кошмар неправдоподобен, в самом существенном смысле слова — не верен. А что, еслп многообразие психологических коллизий, надрывов и истончений «Подростка», «Бесов», и «Братьев Карамазовых» есть лишь чудовищно-гениальный, актерский поклеп, возводимый одним человеком на всех остальных ему не. подобных? Пусть самые идеи Достоевского верны и общечеловечны, но разве пмепно так, в аспекте «достоевщины», жпвут они действительно в людях?... II еслп только отдаться подобным сомнениям, то подлинность п достоверность психологического материала Достоевского безнадежно опорачпвается, и исчезает гарантия опытной правды его «откровений».

В атом отношении Розанов противоположен Достоевскому. Он не разыгрывает мелодрам из воображения: подобно Толстому, ему нужд процесс автоматической пмпровизацпи. Он только «накрывает» и судорожно фиксирует своп наблюдения над собой, что и определяет фрагментарность его литературных приемов. Это же свойство так часто делало Толстого косноязычным и стилистически •беспомощным. Ведь именно Толстой, а не Достоевский, — как при-•нято считать — обладает трудным слогом. Достоевский — в сущности и многоречив и красноречив. Не лтпм-лп определяется любовь Достоевского к разного рода законченным формам речей, исповедей и декламации...

Но зато обнаженность п подлинность Толстого и Розанова, их свидетельства о душевном дне человека пожалуй не имеют себе равных. Они являются действительными суб'ектамп небывалых че-

ловеческих исповедей, тогда как Достоевский сплошь и рядом может сам служить об'ектом научного медицинского рассмотрения и анализа.

Каждый человек — в целом — всегда определяется каким либо из своих возрастных этапов; характерные черты и существо каждой личности находят себе наиболее острое выражение в ту или иную пору жизни. Есть люди юношеского типа, есть зрелого и старческого. Толстой и Розанов —■ люди юношеского типа. Оба они в сущности так и не смогли духовно созреть и состариться, растянув на всю жизнь 81игт - ип<1 - Огап§регш<Зе своей молодости. Отсюда, при кажущейся сложности, — действительная элементарность их духовного процесса, бурная статичность вместо углубляющего развития, вызывающая запальчивость их общественных выступлений.

Развитию и созреванию Толстого помешало отсутствие духовной благодати. У" Розанова был недостаток духовной сухости И четкости. Поэтому и остались они, каждый по своим немощам, лишь «около церковных стен». Но отлучая Толстого и в то же время мирясь с Розановым — православная иерархия показала, несмотря на кажущуюся непоследовательность, и справедливое чутье и мудрость. Это и оправдалось — опять таки в биографии Розанова: вскоре после появлений «Апокалипсиса» он умер примиренный й церковью.

Розанов — юродствовал и кощунствовал на людпх, в гуще церковной и приходской обывательщины, топтался и задирался среди людей, которые были по отношению к церкви «своими». Он чувствовал церковную массу, тянулся к давке и духоте церквей, жался к церковным службам. Это давало ему какое то право на ересь и вольномыслие. А представить себе Толстого в церковной толпе просто невозможно. Он прежде отлучения сам отделил себя не только от православного вероучения, но и от церковной толпы и оказался в трагическом уединенном плену, у своего же собственного беспомощного аскетпзма. Церковь как бы подтвердила только его одиночество и оторванность. И все же, как строгий, коренастый Толстой, так и распущенный, щуплый Розанов — являются подлинными и единственными духовными гениями предреволюционной поры.

АПОКАЛИПСИС НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Религиозно-философское движение 90-900 гг., возникшее на почве эпигонных обработок проблем и идей Достоевского-Соловьева, — возлагавшейся на него исторической миссии совершить не сумело. Революция оттеснила и оборвала эту традицию. Одни ея представители — онемели; другие, — и именно те, что больше других приложили руку к революции ■— задыхаются ' от злобы. Лишь Н. Бердяев, обогатившийся новым церковным и социальным опытом, сохраняя, прежнюю установку, тем не менее чутко и остро переживает надвигающуюся эпоху.

Революция разоблачила многое; и прежде всего тех, для кого, выражаясь словом нынешних формалистов, Бог был п р и е -м о м, все равно литературным, или стерильно диалектическим. Среди стольких пустоцветов и несостоявшихся духоводителей, только 'Толстой и Розанов — своим человеческим ростом — могут действительно учительствовать в будущее. Но это будущее должно, обновлением всей культурной традиции, застраховаться и от возможности новых срывов, подобно тем, что пережили Толстой и Розанов. Эти срывы суть факты не только биографические, но и культурно исторические. Религиозным типам Толстого и Розанова постигшие их катастрофы не имманентны. В другое время их духовных данных хватило бы на большее; и страсть к правде Толстого и розановская «богосвязанность» вывели бы их к иной, высшей цели.

П. П. Сувчинский

Къ читателю

Мною съ 15-го ноября будутъ печататься двухъ недельные или ежемесячные выпуски подъ общимъ заголовком!.: «Апокалипсисъ нашего времени». Заглавие не требующее объясненШ, въ виду со-бытш, посящихъ не мнимо апокалипсически харакгеръ, но действительно апокалипсически характеръ. Шть сомнешя, что глубокий фундаментъ всего теперь происходящего въ там, что ад европейскомъ (всемъ, — и въ томъ числе русскомъ) человечестве образовались колоссальный пустоты отъ былого христианства; и въ эти пустоты проваливается все: троны, классы, сослов1я, трудъ,. богатства. Все потрясено, псе потрясены. Все гибнуть, все гиб-нетъ- Но все это проваливается въ пустоту души, которая лишилась древняго еодержашя.

Выпуски будутъ выходить маленькими книжками. Складъ въ кнпжномъ магазине М. С. Елова, Серпевъ Посадъ, Московск. губ.

АПОКАЛИПСИСЪ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

ВЫПУСКЪ ПЕРВЫЙ

I. Разсыпаннсе царство. 2. Какъ мы умираешь.

Разсыпанное счастье

Филаретъ Святитель Московски! былъ послъдшй (не един-ственпый-ли?) великш герархъ Церкви Русской-.. «Былъ крестный ходъ въ Москвв. И вотъ всв прошли, — арх1ереи, митрофорные дерев, кущы, надеодъ: пронесли иконы, пронесли кресты, пронесл;1 хоругви. Все кончилось, почти... И вотъ поодаль отъ послъдняго народа щель ош.. Это былъ Филаретъ».

Такъ разсказывалъ мнъ одинъ старый человъкъ. И прибавилъ, указывая отъ полу — на крошечный ростъ Филарета:

— «II я вс);хъ забылъ, все забылъ: и какъ вижу сейчасъ — только его одного».

Какъ и я «все забылъ» въ Московскомъ университет!;. Но помню его глубокомысленную подпись подъ своимъ партретомъ въ актовой зал4.

Слова, выговоры его были разительны. Совъты мудры (императору, вла^тямъ). И весь онъ былъ великолъпенъ.

Единственный...

Но что-же «опрежъ того» и «иотомъ»? — незаметное, дроби. «Мы пхъ видели» (отчасти). Хо1а Ьепе. Всъ сколько-нибудь выдающееся были уже съ «ересью потаенною». Незаметно, безмолвно, но съ ересью. Тогда — какъ Филаретъ былъ «во всемъ правъ».

Онъ даже Синодъ чтиль. Былъ «сознательный синодалъ». И Николая Павловича чти.тъ — хотя отъ него-же былъ «уволенъ вь отиускъ отъ Синода п не появлялся никогда тамъ» *). Тутъ — но -въ церкви, но въ императорстве — уже совершился или совершался переломъ, надломъ. Какъ было великому Государю, и столь консервативному, не содълать себъ блпжнимъ совътнпкомъ величайшш .'и тоже консервативный умъ перваго церковнаго свътила за всю судьбу Русской Церкви?