Итак, ни государство, ни церковь на Руси не стояли пс крайней мере, на памяти истории — как сила чуждая, протя народа и его культуры. Поэтому духовенство, книжники, «мни древней Руси не могут быть названы в нашем смысле ее лигенцией. Правда, они несли народу чужую, греческую веру, ; вместе с ней греческий быт, одежду, понятия, нравственность.. Но они не наталкивались на сопротивление иной культуры. Он|1| были учителями, признанными,, хотя и не всегда терпеливы! Пои всех обличениях двоеверия, языческих пережитков, жест ких нравов, церковный проповедник далек от сознания пропас отделяющей его от народа, подобной той пустоте, в которой вет русская интеллигенция средины XIX века.
Киевская культура аристократична. Она не питается на-творчеством. Она излучается в массы из княжеских теремов монастырей, и хотя рост ее в народной среде протекает страшно гдленно, но органично и непрерывно. Конечно, это только при-щка на грубом славянском дичке, но он весь переражадается под зйствием прививки. И эта органичность вполне понятна. Но->е не ложится поверхностным слоем, «культурным лоском», по-;рх старого быта. Оно завоевывает прежде всего сердцевину на-эдной жизни — его веру. Здесь нет сомнений и разлада. Суеве-ия, обвивающие веру, не разлагают ее. И вера освящает всю ультуру, всю книжную мудрость, которая идет за нё*й.
Византинизация русской жизни, конечно, не закончилась
Киеве. Массы, быть может, лишь к XVII веку органически, в юем быту растворили и претворили идеалы жизни, приличий, эавственных понятий, которыми жили в Киеве боярские и кня-еские терема, вдохновляясь, в свою очередь, пышной «лепотой» .ареградского дворца. Так отголоски церемониала Константина агрянородного докатились до черных курных изб Заочья и За-элжья, и сейчас еще, после коммунистической революции, пора-ают нас на русском Севере строгостью быта,, аристократической гонченностью форм, стильной условностью, «вежеватостью» об-ождения.
И все же именно в Киеве заложено зерно будущего тра-ского раскола в русской культуре. Смысл этого факта до сих 1ор, кажется, ускользал от внимания ее историков. Более того,
нем всегда видели наше великое национальное преимущество, алог как раз органичности нашей культуры. Я имею в виду сла-янскую Библию и славянский литургический язык. В этом наше оренное отличие, в самом исходном пункте, от латинского Запа-а. На первый взгляд, как будто, славянский язык церкви, облег-задачу христианизации народа, не дает возникнуть отчуж-енной от него греческой (латинской) интеллигенции. Да, но ка-ою ценой? Ценой отрыва от классической тради-и. Великолепный Киев Х1-ХН веков, восхищавший иноземцев роим блеском и нас изумляющий останками былой красоты, — лев создавался «а византийской почве. Это, в конце концов, реческая окраина. Но за расцветом религиозной и материальной улыуры нельзя проглядеть основного ущерба: научная, фило-офская, литературная традиция Греции отсутствует. Переводы,
наводнившие древне-русскую письменность, конечно, произвели отбор самонужнейшего, практически ценного: проповеди, жития святых, аскетика. Даже богословская мысль древней церкви осталась почти чуждой Руси. Что же говорить о Греции языческой? На Западе, в самые темные века его (УЬУШ), монах читал Вергилия, чтобы найти ключ к священному языку церкви, читал римских историков, чтобы на них выработать свой стиль. Стоило лишь овладеть этим чудесным ключей — латынью — чтобы им отво-' рились все двери. В брожении языческих и христианских элементов складывалась могучая средневековая культура — задолго до Возрождения.
И мы могли бы читать Гомера, философствовать с Платоном, вернуться вместе с греческой христианской мыслью к самь истокам эллинского духа и получить, как дар («а прочее приложится»), научную традицию древности. Провидение судило иначе., Мы получили в дар одну книгу, величайшую из книг, без труда и заслуги, открытую всем. Но за то эта книга должна была остаться единственной. В грязном и бедном Париже XII века гремели битвы схоластиков, раждался университет, — в «Золотом» Киеве, сиявшем мозаиками своих храмов, — ничего, кроме подвига пе-черских иноков, слагавших летописи и патерики. Правда, такой летописи не знал Запад, да, может быть, и таких патериков тоже.
Когда думаешь о необозримых последствиях этого первого! факта нашей истории, поражаешься, как много он уяснеят в ней.. Если правда, что русский народ глубже принял в себя и вернее сохранил образ Христа, чем всякий другой народ, (а от этой верьк трудно отрешиться и в наши дни), то, конечно, этим он прежде; всего обязан славянскому евангелию. И если правда, что русский) язык гениальный язык, обладающий неисчерпаемыми художественными возможностями, то это, ведь, тоже потому, что на «ем, только на нем говорил и молился русский народ, не сбиваясь 1 чужую речь, и в нем самом, в языке этом (распавшемся на единь церковно-славянский и на многие народно-русские говоры) на* дя огромные лексические богатства для выражения всех оттенк< стиля («высокого», «среднего» и «подлого»).
Все это так. Но этот великолепный язык до XVIII века не был орудием научной мысли. Понятно, что он должен был рано пли поздно сказаться затопленным варваризмами. И по сию пор наш научный, особенно философский язык, несмотря на обилие
ТРАГЕДИЯ ННТЕЛЛИГЕНЦИИ
юстранных терминов, лишен некоторых основных слов, без ко-■рых невозможно отвлеченное мышление. Разными «значимостя-1» и «воззрениями— мы расплачиваемся за Пушкина и Толстого. за органичность древней Руси — глубоким расколом Петер-ргской России. И это возвращает нас к теме об интеллигенции.
Монах и книжник древней Руси был очень близок к на-(ду, — но, пожалуй, черезчур близок. Между ними не образо-лось того напряжения, которое дается расстоянием и которое дао только способно вызывать движение культуры. Снисхожде-1К> учителя должна отвечать энергия восхождения — ученика, цеал культуры должен быть высок, труден, чтобы разбудить и прячь все духовные силы. Это как движение жидкости' по тру-ш: его напор зависит от разницы уровней. Только тогда дости-ется непрерывное восхождение, накопление ценностей, когда, по ;ову Данте:
ТиШ ИгаИ зоп е *иШ Ига пи, — «все влекутся и все влекут».
Русская интеллигенция конца XIX века столь же мало по-шала это, как книжники и просветители древней Руси. И как в тале русской письменности, так и в наши дни русская научная лсль питается преимущественно переводами, упрощенными ком-шяциями, популярной брошюрой. Тысячелетний умственный сон прошел даром. Отрекшись от классической традиции, мы не )гли выработать своей, и на исходе веков — в крайней нужде по старой лености — должны были хватать, красть (сотрИаге), е и что попало, обкрадывать уже нищающую Европу, отрекаясь I всего заветного, в отчаянии перед собственной бедностью. Не Я&ли читать по гречески, — выучились по немецки, вместо Плата и Эсхила набросились на Каутских и Липпертов. От киевских Ьедков, которые, если верить М. Д. Приселкову, все воевали с гре-кским засильем, мы сохранили ненависть к древним языкам, и, ли-'ив себя плодов гуманизма, питаемся теперь его «вершками», засы-!иощей ботвой.
ПРОЛОГ В МОСКВЕ
Москва для нас имя, покрывшее всю северную Русь. В нее 1К в озеро, во внутреннее море (вроде Каспия) вливались все ру-;|>и, пробившиеся в северных мшистых лесах. Теперь мы знаем,
что главное творческое дело было совершено Новгородом. Здесь на севере, Русь перестает быть робкой ученицей Византии, и, не прерывая религиозно-культурной связи с ней, творит свое — уж не греческое, а славянское, или, вернее, именно русское — дело Только здесь Русь откликнулась христианству своим особым голосом, который отныне неизгладим в хоре народов-ангелов. Мы знаем с недавних пор, где нужно слушать этот голос В церковном зодчестве, деревянном и каменном, в ослепительно*' новгородской иконе, в особом тоне святости северных подвижников. Без ложкой гордости мы говорим теперь о гениальности древнего русского искусства и не колеблясь отдаем ему предпочтение перед искусством западного средневековья и Возрождения. Не столь явен для всех голос святости. И это отчасти потому, чтс расслышать его отчетливо удается лишь в XIX веке. Святые, современные или почти современные нам, конечно восходят в само» типе своей праведности к древне русской традиции духовной жиз| ни, как архангельские деревянные церкви, строенные десятилетш! тому назад, уходят в новгородскую древность. Иначе и быть не! может. Иначе — откуда? Откуда цветение православной культурь в уже чужеродной, враждебной ей среде, если не на старой почве на крепких корнях?
