Но самая постановка этого вопроса возможна лишь благодаря страшной немоте древней Руси. Она так скупа на слова так косноязычна. Даже образы своих святых она не умеет выразить в их неповторимом своеобразии, в подлинном, русском и> лике, и заглушает дивный колос плевелами переводного византийского красноречия, пустого и многословного. Не в житиях нам ходим ключ к ним, а в живой, современной, часто народной (даж^ апокрифической )традиции.

Покойный князь Е. Н. Трубецкой, плененный северно-рус ской иконой и открывшимся ему за ней миром духовной характеризовал ее, как «умозрение в красках». В красках, в ных и мудрых композициях новых икон (особенно в начале века) Русь выражала свои глубокие догматические прозрения Только в красках умела она поведать о некогда живом, имение, русском культе святой Софии. Но ведь «умозрение» открывает в слове. В этом его природа — природа Логоса. Отчего же соф!| ная Русь так чужда Логоса? Она похожа на немую девочку, к торая так много тайн видит своими неземными глазами и мож

жизни

и слож 1.1 с XV

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

юведать о них только знаками. А ее долго считали дурочкой олыко потому, что она бессловесная!

И замечательно — этот паралич языка еще усилился со ремени ее бегства с просторов Приднепровья. Уже не сказать ей ;лова о полку Игореве, не составить Повести временных лет. От овгородско-московских столетий нам осталась почти одна пуб-шистика, отрывочный младенческий лепет, который говорит ишь об усилиях осознать новый смысл или, чаще всего, недуги осударственного и церковного бытия. Не умножился скудный загас книг, спасенных в киевском разореньи. И еще дальше отодви-гулся культурный мир, священная земля Греции и Рима с погре->енными в ней кладами. А удачливый и талантливый Запад, овла-(евший их наследством, повернулся к Руси железной угрозой ме-геносцев да ливонцев, заставив ее обратиться лицом к Востоку. 1а ближнем Востоке не было культур и не было еретических :облазнов. Но на Востоке были пространства, подобные пустыням, ювущие и коварные, шаг за шагом увлекающие в даль, не дающие ктановиться, обстроиться, возделать родную землю. Начинается ;ще не законченная история бродячей Руси, сдержанной от расползания тяжелой рукой Москвы. Прощайте, северные, святые 5езмолвия! Начинается:

«Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма»...

Тяжек был для Руси ее первый «счастливый» дар, дар первоучителей словенских; еще тяжелее оказался дар второй: про-транство. Но эта тема — пространства (колонизации) — давно Ьсознана и разработана русскими историками.

Культура северной Руси в зените к началу XVI века. Дальне уже начинается склон. XVI век — это декаданс, хотя и утоненный, ее живописного мастерства; XVII — уже чрезвычайное эгрубение. Города, цветущие в XV-XVI веках, хиреют в XVII, вместе с богатством и предприимчивостью былых Садко и Афанасиев Никитиных. Закрепощается народ к земле, все население к службе и тяглу. Гибнут остатки мирского самоуправления. Грубеет и тяжелеет быт, оплотневает, словно, действительно, пропитавшись татарской, степной стихией. Само православие начинает ощущать-как стояние на уставе, как быт, как «обрядовое исповедни-!чество».

Конечно, рисовать два столетия Москвы, как сплошной упадок, несправедливо. Нельзя закрывать глаза на подвиг создания

* э ° К. БОГДАНОВ

великой державы, нельзя не видеть и огромных сил народных, к 1 торые живы в узах сыромятных ремней. Но страшно, что эти си; громче всего говорят о себе — в бунте: Ермак, смута, Рази раскол! Как не поразиться, что единственный великий писате. московской Руси — мятежный Аввакум! Москва полнокрЬвк кряжиста, если говорить о ее этнических силах. Но уже разв вается старческий склероз в ее социальном теле. Такая юная г дами, она видимо дряхлеет в XVII веке, и дряхлость ее сказ) вается во все растущем общественном недомогании, в потребное общих перемен и вместе с тем неспособности органически осущ! ствить их. Государственное бытие становится невозможным примитивно варварских формах, но силы инерции огромны, б! свят, предание и православие одно. Со времени Грозного оборо государства во все растущей мере зависит от иностранцев. Н! мецкая слобода, выросшая в Москве, стоит перед ней живь соблазном. Как разрешить эту повелительно поставленную суд бой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка н менкой техники к православному быту? Есть люди, которые ей в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но технж не падает с неба. Она вырастает, как побочный плод, на дре; разума: а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое м сто, зиявшее в русской душе именно здесь, в «словесной», р зумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятиле1 и даже в столетие не выращивается национальный разум. Знач! разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушка> и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно. Это озн чает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки жого мозга, если бы эта операция была возможна. Жестоко пр буждение от векового сна. Тяжела расплата — люди нашего п коления ощущают это, как никогда. Но другого пу нет. Кто не понлмает этого, тот ничего не понимает в истор) России и русской интеллигенции.

Интеллигенция? Знаете ли, кто первые русские интелл генты? При царе Борисе были отправлены за границу — в Ге манию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда, — спился, долж) ■быть, — кто вошел в чужую жизнь. Нам известна карьера одно из них—Никанора Олферьева Григорьева, который в Англии ст

ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

священником реформированной церкви и даже пострадал в 1643 году от пуритан за свою стойкость в новой вере. Не будем торопиться осуждать их. Несомненно, возвращение в Москву означало для них мученичество. Подышав воздухом духовной свободы, трудно добровольно возвращаться в тюрьму, хотя бы родную, теплую тюрьму. Но нас все же поражает эта легкость национального обезличения: раствориться в чужеземной стихии, без борьбы, без вскрика, молча утонуть, словно с камнем на шее! Этот факт сам по себе обличает породившую его культуру и грозно предупреждает о будущем.

За ним идут другие. Не привлекательны первые «интеллигенты», первые идейные отщепенцы русской земли. Что характеризует их всех, так это поверхностность и нестойкость, подчас моральная дряблость. Чужая культура, неизбежно воспринимаемая |внешне и отрицательно, разлагала личность, да и оказывалась ,всего соблазнительнее для людей слабых, хотя и одаренных, на их ^несчастье, острым умом. От царя Димитрия (Лжедмитрия) к кн. >Ивану Андреевичу Хворостинину, отступившему от православия |В Польше и уверявшему, что «в Москве народ глуп», «в Москве [не с кем жить», — к Котошихину, из Швеции поносившему ненавистный ему московский быт, — через весь XVII век тянется тонкая цепь еретиков и отступников, на ряду с осторожными (поклонниками Запада, Матвеевыми, Голицыными, Ордиными-На-щокиными. Чья линия возьмет верх? Мы уже — задним числом, конечно, — пытались показать неизбежность революционного .срыва. Раскол был серьезным доказательством неспособности московского общества к мирному перерождению. В атмосфере поднятой им гражданско-религиозной войны («стрелецких бундов») воспитывался великий Отступник, сорвавший Россию с ее , круговой орбиты, чтобы кометой швырнуть в пространство.

ЦАРСКОЕ СЕЛО

Действие первое.

По настоящему, как широкое общественное течение, интеллигенция раждается с Петром. Конечно, характеристика «беспочвенности» не применима к титану, поднявшему Россию на своих плечах; да и «идейность» не выражает пафоса его дела — глубоко практического, государственного, коренившегося в исто-

Л О" Е. БОГДАНОВ

рической почве и одновременно в потребностях исторической дня. Но интеллигенция — детище Петрово, законно взявшее ег< наследие. Петр оставил после себя три линии преемников: про ходимцев, выплеснутых революцией и на целые десятилетия за полонивших авансцену русской жизни, государственных людей -строителей империи, и просветителей-западников, от Ломо носова до Пушкина поклонявшихся ему, как полубогу. Восемнал] цатый век раскрывает нам загадку происхождения интеллигенци в России. Это импорт западной культуры в стране, лишенно; культуры мысли, но изголодавшейся по ней. Беспочвенное* раждается из пересечения двух несовместимых культурных ми, ров, идейность — из повелительной необходимости просвещешн ассимиляции готовых, чужим трудом созданных благ — ради ст сения, сохранения жизни своей страны. Понятно, почему ничег 'подобного русской интеллигенции не могло явиться на Запада — I ни в одной из стран органической культуры. Ее условие — отрьи| Некоторое подобие русской интеллигенции мы встречаем в наш! дни в странах пробуждающегося Вотсока: в Индии, в Турцда! в Китае. Однако, насколько мы можем судить, там нет ничего I отдаленно напоминающего по остроте наше собственное отстуг! ничество: нет презрения к своему быту, нет национального самс! уничижения — «мизопатрии». И это потому, что древние стран! Востока были не только родиной великих религий и художествен ных культур, но и глубокой мысли. Они не «бессловесны», древняя Русь. Им есть что противопоставить европейскому раз) му, и они сами готовы начать его завоевание. Пожалуй, , Турция, как более бедная мыслью (если не смешивать ее с ара< еким миром Ислама), готова идти в отрицании своего быта и вер по стопам русских вольтерьанцев. И здесь причина одна и та