смотреть на себя именно таким образом. И однако: не говоря ке о том, что очень значительная часть русской интеллигенции ; помышляла о революции (либералы), есть и в святцах интел-|генции имена, не имеющие ничего общего с политической борь-1Й. При чем здесь, например, Чаадаев? В каком смысле могут 1ть причислены к революционерам славянофилы? И еще: за-тьте, с какой нежностью историки русской интеллигенции гово-т о гегельянских блужданиях Белинского. Белинский эпохи юродинской годовщины» чем не «реакционер»? Но ему все про-иот — и не только, как временное падение, искупленное стори-ю. Нет, при всем своем политическом пафосе, русская интел-генция проявляла иногда и бескорыстие, умела ценить героиче-ую личность и идею, чуждые ее господствующим идеалам. Уме-ценить идеализм, как таковой. — Да, но не всякий. И не якого идеалиста заносила в святцы. Занесла старых славянофи->в, но отвергла новых. Занесла Чаадаева, Печерина, Вл. Соловь-а, но отвергла Хомякова, Гоголя, Победоносцева — как бого-овов, — уж, конечно, не по пристрастию к католичеству.
Есть в истории русской интеллигенции основное русло — ■ Белинского, через народников к революционерам наших дней, рмаю, не ошибемся, если в нем народничеству отведем главное :сто. — Никто, в самом деле, столько не философствовал о при-ании интеллигенции, как именно народники. — В этот основ-|й поток втекают разные ручьи, ничего общего с народниче-врм не имеющие, которые говорят о том, что интеллигенция >гла бы итти и под другими знаменами, не переставая быть сама бой. Вдумаемся, что об'единяет все эти имена: Чаадаева, Бешеного, Герцена, Писарева, Короленко — и мы получим ключ определению русской интеллигенции.
У всех этих людей есть идеал, которому они служат и иорому стремятся подчинить всю жизнь: идеал достаточно ши-«сий, включающий и личную этику и общественное поведение; 1еал, практически заменяющий религию (у Чаадаева и неко-!рых других, впрочем, связанный с положительной религией), но » происхождению отличный от нее. Идеал коренится в «идее», теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и влажно прилагаемом к жизни, как ее норма и канон. Эта «идея» не врастает из самой жизни, из ее иррациональных глубин, как выс-I ее рациональное выражение. Она как бы спускается с неба,
рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьём, направленные против чудовищ, пораждаемых матерью-землей. Афины протш Геи — в этом мифе (отрывок гигантомахии) смысл русской тра гедии, т. е. трагедии русской интеллигенции.
Говоря простым языком, русская интеллигенция «идейна? и «беспочвенна». Это ее исчерпывающие определения. Они не вы мышлены, а взяты из языка жизни: первое, положительное, под слушано у друзей, второе, отрицательное, у врагов (Страхов/ Постараемся раскрыть их смысл. Идейность есть особый вид ра ционализма, этически окрашенный. В идее сливается правда-исти на и правда-справедливость (знаменитое определение Михайлов ского). Последняя является теоретически производной, но жиз ненно, несомненно, первенствующей. Этот рационализм весьм. далек от подлинной философской гаНо. К чистому познанию пред'являет, по истине, минимальные требования. Чаще всего В берет готовую систему «истин», и на ней строит идеал личноп и общественного (политического) поведения. Если идейность за! мешает религию, то она берет от нее лишь догмат и святость догмат, понимаемый рационалистически, святость — этически, изгнанием всех иррациональных, мистических или жизненных ос нов религии. Догмат определяет характер поведения (святости) но сама святость сообщает системе «истин» характер догмата, ос вяшая ее, придавая ей неприкосновенность и неподвижность. Та! кая система обыкновенно неспособна развиваться. Она гибне насильственно, вытесняемая новой системою догм, и этой г\^е ли идей обыкновенно соответствует не метафорическая, а букваль, ная гибель целого поколения. Святые неизбежно становятся му| чениками.
«Беспочвенность» вы.текает уже из нашего понимани! идейности, • отмежевывая ее от других, органических форм ид( ализма (или идеал-реализма). Беспочвенность есть отрыв: от бь* та, от национальной культуры, от национальной религии, от госу дарства, от класса, от всех органически выросших социальных духовных образований. Конечно, отрыв этот может быть лип более или менее полным. В пределе отрыв приводит к нигилизм} уже несовместимому ни с какой идейностью. В нигилизме отры становится срывом, который грозит каждому поколению русохо интеллигенции, — не одним шестидесятникам. Срыв отчаяни; безверия от невыносимой тяжести взятого на себя бремени: когд
ТРАГЕДИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ
; ея, висящая в воздухе, уже не поддерживает падающего, уже питает, не греет, и становится видимо для всех призраком.
Только беопочвенность, как идеал (отрицательный), об'яс-1ет, почему из истории русской интеллигенции справедливо испечены такие, по своему, тоже «идейные» (но не в рационали-ическом смысле) и, во всяком случае, прогрессивные люди («ли-:ралы»), как Самарин, Островский, Писемский, Лесков, Забелин, иочевский, и множество других. Все они почвенники, — слиш-»м коренятся в русском народном быте или в исторической одицин. Поэтому гораздо легче византинисту-изуверу Леонть-|у войти в Пантеон русской интеллигенции, хотя бы одиночкой —демоном, а не святым, — чем этим гуманнейшим р у с с к им одям: здесь скорее примут Мережковского, чем Розанова, Л.Соловьева, чем Федорова. Толстой и Достоевский, конечно, не вещаются в русской интеллигенции. Но характерно, что интел-1генция с гораздо большей легкостью восприняла рационалисти-;ское учение Толстого, чем православие Достоевского. Отрица-де Толстым всех культурных ценностей, которым служила ин-:ллигенция, не помешало толстовству принять чисто интеллигентки характер. Для этого потребовалось лишний раз сжечь старые умиры, а в этих богосожжениях интеллигенция приобрела боль-юй опыт. В толстовстве интеллигенция чувствовала себя на до-гаточно «беспочвенной почве»: вместе с англо-американцами, итайцами, японцами и индусами. Век Достоевского пришел го-аздо позднее и был связан с процессом отмирания самого типа нтеллигентской идейности.
Так, примеряя одно за другим памятные имена русской ультуры, мы убеждаемся, что указанные нами признаки интел-;цгенци>н подтверждаются жизнью; что, взаимно дополняя и рас-рывая друг друга, они дают необходимое и достаточное опреде-|ение: русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, ,,6'единяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих дей.
В дальнейшем мы делаем попытку, в размышлении над бщеизвестными процессами русской истории, дать посильный от-|ет на вопросы: как возможна интеллигенция, в указанном пони-Ланий, когда она возникла в России и может ли она пережить (еволкщию ?
История русской интеллигенции есть весьма драматическая
история и, как истинная драма, развивается в пяти действиях. Н< так как в трагическую историю России эта частная трагедия вступает сравнительно поздно, то для «гкспозиции действия» необ ходим пролог — и даже два.
ПРОЛОГ В КИЕВЕ
Не бойтесь, я не начну с призвания варягов или с поте ния Перуна, как ни эффектна была бы такая завязка для гедии беспочвенности. Но это дешевая эффектность, мнимая Принятие христианства варварским народом всегда есть акт той и насильственный: новое рождение. Не иначе крестилас германская Европа, тоже рубившая и сжигавшая своих богов, нас процесс истребления славянской веры, повидимому, прот даже гораздо легче, ибо славянское язычество было примитн германского. Призвание варягов — иначе, иноземное завоеван кладущее начало русской государственности, — тоже не лишь удел: вся романская Европа сложилась вокруг национа чуждых государственных ячеек: германских королевств. Это помешало пришельцам и на Западе и у нас быстро раствори в завоеванной этнической среде. У нас обрусение германцев еще быстрее, чем на Западе их романизация, да и насильственн характер варяжских экспедиций на Руси не столь резко выраже подчас даже спорен: создал же Ключевский, в духе начально* легенды русской летописи, схему князей-охранников, наемны): сторожей на службе городских республик.
