Скептики в отношении компьютеризации и Всемирной паутины были не менее откровенны. Роберт Патнэм, заметив, что относительно небольшое число чернокожих может позволить себе персональные компьютеры, написал о «цифровом разрыве» и «кибер-апартеиде».[921] Газета «Вашингтон пост» ворчала, что Интернет — это «цифровой риталин для поколения с дефицитом внимания».[922] Другие авторы, сомневаясь в потенциале Интернета как силы, способствующей эгалитаризму или укреплению общества, утверждали, что он выплевывал массу трудноперевариваемой информации, которая приковывала людей к компьютерам: Как и телевидение, он был «оружием массового отвлечения». Другие люди, обеспокоенные распространением Интернета, воспринимали его прежде всего как маркетинговый инструмент, ускоряющий коммерциализацию страны, а также как опасную угрозу частной жизни.[923]
Сомневающиеся подчеркивали, что ещё предстоит выяснить, окажут ли компьютеризация и Интернет такое же революционное воздействие на производительность и экономический рост, какое оказали величайшие из более ранних технологических достижений — паровой двигатель, электромотор и бензиновый двигатель. Конечно, признавали скептики, Интернет стал потрясающим источником информации. Электронная почта стала виртуальной необходимостью для миллионов людей. Компьютеры произвели революцию на рабочих местах, практически ликвидировав пишущие машинки и стенографические пулы и значительно ускорив обмен информацией. Мощные компьютеры стали жизненно необходимы для работы исследователей, врачей, экономистов и финансовых аналитиков, банкиров и бизнесменов, военных и многих других людей. Они изменили производство и дизайн множества продуктов, включая автомобили. Скептики, тем не менее, утверждали, что компьютеры не сделали многого — по крайней мере, пока не сделали — для повышения производительности труда, развития творческого мышления или лучшего письма. Они также опасались, что бум акций «доткомов», разразившийся в конце 1990-х годов, был спекулятивной оргией. Рано или поздно, предсказывали они, огромный пузырь лопнет, и доверчивые инвесторы утонут.[924]
ПОДОБНЫЕ СОМНЕНИЯ обнажили всеобщее беспокойство даже в благополучные времена конца 1990-х годов. Многие американцы оставались беспокойными и неудовлетворенными. Такие писатели, как Ричард Форд, Джон Апдайк и Филип Рот, отразили некоторые из этих эмоций, описывая американцев как гиперконкурентоспособных и материалистичных людей, которые часто компенсируют чувство духовной пустоты вожделением к имуществу, чрезмерной выпивкой и беспорядочными половыми связями. В этих и других отношениях, казалось, многие люди шли по стопам своих предшественников. Как заметил Алексис де Токвиль за полтора века до этого, американцы, почти достигшие социального равенства по сравнению с гражданами других стран, страдали от «странной меланхолии, которая часто преследует жителей демократических стран среди их изобилия, и [от] отвращения к жизни, которое иногда охватывает их среди спокойных и легких обстоятельств».[925]
Отражением беспокойства такого рода стали опросы, проведенные в середине 1990-х годов, которые показали, что, хотя большинство американцев очень довольны своей личной жизнью, они также считают (как и в начале 1970-х годов), что их родители жили в лучшем мире.[926] В 1998 году диктор Том Брокау, похоже, уловил подобные ностальгические настроения в своей популярной книге «Величайшее поколение», в которой назвал «величайшими» тех американцев, которые мужественно преодолели Великую депрессию 1930-х годов, сражались и победили во Второй мировой войне, а затем стойко держались во время холодной войны.[927] В том же году фильм «Спасение рядового Райана», рассказывающий об американских героях Нормандского вторжения 1944 года, представил аналогичное (хотя и более жестокое) послание.
Другие опросы того времени показывали, что большинство американцев ожидают, что мир их детей будет хуже, чем их собственный. В ответ на подобные настроения Джеймс Уилсон, вдумчивый социолог, заметил в 1995 году: «Сегодня большинство из нас не просто надеются, но и наслаждаются реальностью — степенью комфорта, свободы и мира, не имеющей аналогов в истории человечества. И мы не можем перестать жаловаться на это».[928] Его размышления, перекликающиеся с размышлениями Токвилля, подчеркивают два ключевых момента в американских настроениях, как тогда, так и в 1970-х и 1980-х годах: Американцы стали слишком чувствительны к национальным недостаткам; а ожидания от жизни в эти годы неуклонно росли, причём настолько, что зачастую превышали возможности их реализации. Хотя большинство американцев чувствовали себя более комфортно, были богаче, здоровее и имели больше прав, чем когда-либо прежде, они часто тосковали по прошлому, жаловались на стресс и беспокоились о будущем.[929]
Однако тревоги, подобные этим, не пересилили реальность жизни конца XX века в Соединенных Штатах в конце 1990-х годов: Отчасти потому, что многие глубоко тревожные проблемы недавнего прошлого (война во Вьетнаме, Уотергейт, стагфляция 1970-х, кризис Иран-контрас, холодная война, рецессия начала 1990-х) остались в прошлом, многие люди смогли сконцентрировать свои усилия на увеличении удовлетворения и вознаграждения своей собственной жизни — и жизни других. Культура Соединенных Штатов, хотя и грубая во многих отношениях, также продолжала быть динамичной, устремленной в будущее и поддерживающей права, которые миллионы людей завоевали в предыдущие годы.
Словно подтверждая подобные ожидания, многие аспекты американского общества в то время действительно улучшились. Уровень подростковой беременности, материнства и абортов продолжал снижаться. Снизился и уровень насильственных преступлений. Зависимость от социального обеспечения и бездомность уменьшились. Либералы были довольны тем, что количество смертных приговоров и казней стало сокращаться.[930] Кроме того, экономика переживала бум, который стал десятилетним периодом непрерывного экономического роста, продолжавшегося с 1991 по март 2001 года. Это был самый продолжительный непрерывный рост в современной американской истории. Клинтон, выступая на национальном съезде демократов в 2000 году, с гордостью перечислял подобные события и утверждал, по большей части точно, что Соединенные Штаты стали не только богаче — они стали лучше, порядочнее, заботливее.
К тому времени все больше и больше американцев, похоже, разделяли эту позитивную точку зрения. Переживая, что их детям будет хуже, чем им, они, тем не менее, заявляли опрошенным, что довольны своей личной жизнью в настоящем.[931] Мичиганский исследовательский центр Survey Research Center сообщил в 1998 году, что американцы уверены в экономике больше, чем когда-либо с 1952 года. Спустя несколько месяцев Гринспен добавил, что сочетание высоких темпов экономического роста, низкого уровня безработицы и стабильности цен было «столь же впечатляющим [показателем], как и любой другой, который я наблюдал в течение почти полувека ежедневного наблюдения за американской экономикой».[932]
РОСТ ЭКОНОМИКИ имел значительные политические последствия. До 1998 года, когда скандал поставил под угрозу его президентство, она помогала Клинтону, обаяшке, вести более счастливую политическую жизнь. Ему посчастливилось председательствовать в эпоху растущего процветания, и он смог выбраться из политической ямы, в которую угодил в конце 1994 года.
