Он и впрямь чувствовал себя полутрупом, когда наконец всё-таки сошёл на берег, под моросящий дождь, где на него навалились крики моряков и продавцов рыбы, ржанье лошадей и скрип телег. Сизые камни портовой площади, испятнанные бурой грязью, блестели от влаги. В воздухе разливалась вонь рыбы, подгнивших водорослей и нечистот, сквозь которую еле пробивался запах печёных мидий. Тут и там сновали люди в шерстяных штанах и рубахах, таскали какие-то мешки и ящики, что-то грузили и выгружали, гомонили на непонятном наречии. Бродили оборванцы, выпрашивая то ли еду, то ли монеты, стояли потасканного вида женщины в на удивление открытых для такой погоды нарядах. Ему, например, было холодно даже в плотном шерстяном плаще и закрытых ботинках.
Иннидис уселся на свой сундук, который сгрузили на причал корабельные рабы, и уронил голову на руки. И куда он, придурок, собрался? Толком не зная языка, не имея точного представления, куда идти или ехать, имея с собой только записку для каких-то знакомых знакомого… и деньги.
Деньги, да. Они способны сильно облегчить почти любую задачу. Только бы его здесь не ограбили: чужеземный путник, с растерянным, усталым, удручённым видом сидящий на сундуке, казался слишком лёгкой добычей.
Иннидис встал, отряхнулся, одёрнул плащ и властным господским жестом подозвал ближайшего носильщика: что-что, а вельможная уверенность во всех краях выглядит примерно одинаково.
Кое-как объясняясь жестами, междометиями и немногими знакомыми словами на эшмирском, он всё-таки смог донести до рябого коренастого носильщика в запачканной тёплой рубахе, что же ему требуется. Этот же носильщик потом за дополнительную монетку помог договориться с извозчиком.
Уже к вечеру Иннидис был принят гостем у эшмирского купца в его одноэтажном (что было непривычно), но очень длинном толстостенном доме с низкими потолками и узкими маленькими окнами. Эшмир был куда прохладнее Иллирина, и такое построение жилища помогало сохранять тепло.
Прочитав записку, купец понимающе закивал, похлопал себя по груди, обтянутой сребротканым кафтаном, и сразу же указал Иннидису на место за приземистым столом, возле которого не было ни стульев, ни скамей или табуретов — только овальные войлочные подушки с бахромой по краю. Два раба внесли в дом сундук, оставив его возле стены, а пожилая рабыня поставила перед Иннидисом миску с мясной похлёбкой и кувшин с тёплым и пряным молочным напитком, которого он никогда раньше не пробовал, да и сейчас вкуса почти не ощутил — ни напитка, ни похлёбки. Настолько был голоден и настолько устал, что быстро проглотил всё предложенное, толком не успев распробовать. А потом сразу же и уснул на предоставленном ему месте в другом конце дома.
У купца и его жены он провёл несколько дней, после чего отправился дальше, оставив им в дар шёлковые ткани, которыми так славился Иллирин и которые Иннидис намеренно захватил с собой, чтобы было чем благодарить состоятельных эшмирцев — не монетки же им давать, как прислуге или простонародью.
Купец нарисовал ему на кусочке старой кожи целую карту, как добраться до Сагдирской школы, и Иннидис ею воспользовался, объясняясь с очередным извозчиком.
В этот раз, отдохнувший, он внимательнее и с куда большим интересом глазел вокруг. Несмотря на тусклую морось, приглушавшую все цвета, портовый город, в котором он оказался, виделся довольно ярким местом. Среди пёстрых низких зданий, похожих на жилище купца, встречались также и многоэтажные дома из жёлтого, красного, белого и голубого камня, а вдоль тёмно-серых мостовых тянулись вечнозелёные пирамиды кипарисов.
Эшмирцы, одетые в разноцветные кафтаны, тоже привносили в окружающее яркие краски. Местная знать к одежде явно относилась так же внимательно, как иллиринская, только сама одежда была другой: многослойная, длиннополая, со множеством пуговиц. Внешне же эшмирцы отличались от иллиринцев более широкими лицами и крупными чертами. И если местные женщины выглядели просто рослыми и статными, то многие мужчины казались могучими, прямо как Мори.
Сагдирская школа, куда Иннидис добрался на следующие сутки, совсем не напоминала те заведения для учёбы, которые он встречал в Иллирине. Она вообще не была каким-то отдельным зданием — то оказалась целая долина, в которой, словно в городе, стояли дома и домишки, башни и особняки, и в каждом из этих строений текла своя жизнь. Отличалось же это место от города тем, что все дома здесь были белого цвета, а по проложенным между ними деревянным дорожкам не ездили наёмные извозчики, а на улочках не стояли ремесленные мастерские и торговые лавки — всё что нужно, сюда завозили и так.
Каждое утро, почти одновременно с ударом большого медного колокола, в долину въезжали крытые повозки, но вглубь никогда не продвигались — останавливались, не доезжая до первых домов. Там они сгружали на землю съестные припасы, материалы для работы, какие-то необходимые для жизни мелочи, а затем местные прислужники грузили всё это в двухколесные ручные тачки и развозили по разным концам долины. Иногда на повозках приезжали натурщики и натурщицы, которые чаще всего оказывались рабами, и прислужники уводили их в дом, который так и назывался — приют для натурщиков.
Обучение сложно было назвать привычным. Разные мастера, искушённые и не очень, просто работали здесь над своими творениями и, общаясь, перенимали опыт друг друга. Возле самых знаменитых художников, как правило, собирались толпы, жаждущие прикоснуться к их дару и почерпнуть что-то для себя. Иногда эти мастера выделяли кого-то и брали себе в ученики или подмастерья.
Чтобы учиться здесь, достаточно было только желания, а также возможности снять один из местных домиков или комнату в особняке и оплачивать поставки еды, материалов и прочих необходимых вещей. По завышенной стоимости, конечно. Зато ни о чем не приходилось беспокоиться, раз почти всё доставляли к порогу. Питаться можно было в одной из нескольких таверн, либо у себя в жилище. Некоторые привозили с собой слуг или рабов, и те готовили пищу дома.
Нередко те из художников, кто успел сдружиться между собой, вечерами собирались либо у кого-нибудь дома, либо в главном особняке на первом этаже, либо в тех же тавернах — выпить вина и повеселиться. Иногда они увлекались, и тогда покой и тишину ночной долины взрывали раскатистый смех, возгласы радости или споров, громкая ругань и крики примирения. В таких случаях управителям школы приходилось вмешиваться и разгонять засидевшихся и забывшихся художников, к тому времени обычно уже крепко пьяных.
Иннидису и самому пару раз довелось побывать на таких сборищах, но, как и дома, в Иллирине, удовольствия они ему доставили не так много, как если бы он общался с кем-то один на один или в небольшой компании.
Среди работ мастеров Иннидис увидел здесь многое из того, чего прежде не встречал. Огромные статуи из кости и золота, и терракотовые лепные скульптуры, и удивительно тонкую резьбу по дереву — не те деревянные болванчики, изготавливаемые иллиринским простонародьем для своих деревенских обрядов, — а целые композиции со сложной геометрией и ажурными, воздушными узорами. Нашёл он и того, кто смог объяснить и показать, как высекать крошечные фигурки из драгоценных камней. У этого мастера они выходили не настолько искусными, как у Црахоци Ар-Усуи — до него вообще многим было далеко, — но главное, что Иннидис понял саму основу, а дальше оставалось только пробовать и тренироваться.
А вот ответа на свой главный вопрос он так и не отыскал… Наверное, потому, что и вопрос-то не знал как задать, хотя по истечении нескольких месяцев уже вполне сносно говорил на эшмирском. До него с запозданием дошло, что другие люди не смогут ответить, как же ему удалось однажды изваять столь живую статую и почему не удаётся теперь. Ведь они её даже не видели. А он не знал (не помнил), что именно делал тогда с глиняной основой и не мог им объяснить.
Иннидис всё равно не жалел, что всё-таки решился и добрался сюда. Время пролетало незаметно, а у него появилось множество задумок на будущее, множество новых эскизов, которые он даже не все сможет отсюда забрать, только самые удачные. Появилась и седая наставница по имени Ки-Аяса — художница, изображавшая людей на холсте удивительно реалистично, но так, что полотна эти передавали лучшее в людях, словно отражали глубоко скрытый в их душах свет.
