Чтобы его протертая маслом палуба блестела светлым металлом, чтобы корпус его дрожал от всех шести с половиной тысяч сил машины, чтобы орудия и торпедные аппараты были готовы к бою и все люди стояли по своим местам.

Но в штабе сообщили неожиданную и страшную новость: «Пластуна» решено было сдать на хранение — отправить на то же миноносное кладбище.

Он яростно запротестовал, но флагманский механик от него отмахнулся: плавучих гробов у него было больше чем нужно, и всех ремонтировать завод не мог. Не имел никакой возможности.

Бахметьев бросился прямо к начальнику штаба. «Пластун» был отличным миноносцем, а совсем не плавучим гробом. За такие слова флагманскому механику следовало дать суток двадцать. Выкидывать из флота боевую единицу было настоящим преступлением. Чистейшей контрреволюцией.

Начальник штаба слушал не перебивая. Опустив голову, рисовал на бюваре какой-то сложный многогранник. Когда Бахметьев закончил, сказал:

— Я вас понимаю. — Помолчав, подумал и вдруг резко перечеркнул написанное:  Ничего не поделаешь. Ремонтных средств у нас действительно нет, и людей тоже не хватает. В первую очередь нужно налаживать наши лучшие корабли. К примеру — «Новик». [87] 

Конечно, «Пластун», построенный сразу после японской войны, уже устарел. Конечно, «Новики» — большие миноносцы новейшей постройки — были ценнее. Но все-таки как отправлять свой корабль на кладбище? Свой собственный корабль!

— Вот что, — снова заговорил начальник штаба. — Мы вас назначим старшим помощником на один из «Новиков». Там вы будете нужнее.

Бахметьев вышел от него молча и в коридоре неожиданно столкнулся лицом к лицу с Лукьяновым.

— Здорово, — сказал Лукьянов. — Глупости ты написал в своем научном сочинении.

— Сам знаю, — с досадой ответил Бахметьев. Оттолкнул Лукьянова и пошел к выходу. Но все-таки не выдержал и остановился:

— Корабль мой на свалку свозят.

— Свозят? — подняв брови, переспросил Лукьянов. Внимательно посмотрел на Бахметьева, подошел и положил руку на плечо: — На другом служить будешь.

Теперь Бахметьев был помощником командира на большом и превосходном миноносце «Лассаль», и миноносец его зимовал на правом берегу Невы, у Николаевского моста.

Особенной службы зимой не бывает, а до квартиры на углу Шестой линии и Среднего было не больше двадцати минут ходьбы.

Он очень подружился со своим сыном Никитой. Из обрубка дерева построил ему настоящий трехмачтовый фрегат и вместе с ним пускал его в ванне. Читал ему Брема[88] и рассказывал всяческие истории о знакомых судовых собачках. Иные сам сочинял.

Мальчишка оказался смышленым и не лишенным чувства юмора. А жилось ему неважно: характер сестры Варвары становился все более и более сварливым.

К тому же она начала красить губы и любезничать с каким-то нэпманом, который по виду и манерам мог бы быть младшим братом блаженной памяти Андрея Андреевича.

В квартире пахло смесью духов «Убиган» и оладий на подсолнечном масле — Варвара деятельно готовилась к приему своего любезного спекулянта. А на улице светило зимнее солнце и стояла отменная морозная погода. Бахметьев взял Никиту и вышел с ним на воздух.

Сперва они без всякой цели шли по направлению к Неве, а потом Бахметьев вспомнил: нужно было пройти в управление порта похлопотать насчет дров, и они пошли через мост.

На мосту рассуждали о том, какого бы им завести ручного зверя, но внезапно их разговор был прерван.

— Васька Бахметьев! — сказал чей-то удивленный голос, и Бахметьев остановился.

Перед ним, в меховой шапке с ушами и потрепанном штатском пальто, стоял Вадим Домашенко, друг и приятель Домашенко, с которым они когда-то кончали корпус.

— Вадим! Сколько лет не видались?

— Без малого пять. Порядочно дел наделали за это время, а?

Несмотря на свою непрезентабельную внешность, Домашенко выглядел таким веселым, каким никогда не бывал в корпусе. Он имел на то все основания и, взяв Бахметьева под руку, немедленно их выложил.

Флот, в сущности, никогда его не привлекал. Болтаться на кораблях, стрелять из пушек — какая радость? Гораздо интереснее делать вещи. Настоящие нужные вещи.

После демобилизации в восемнадцатом году он сразу поступил в Электротехнический институт. Конечно, было голодно, холодно и черт знает как трудно, но все-таки он его кончил и уже стал инженером.

И работы было сколько угодно, а дальше предвиделось еще больше, потому что страну нужно было электрифицировать — дать хороший, яркий свет во всю эту кромешную старинную темноту и наново перевернуть жизнь миллионов людей.

Он говорил с несвойственным ему увлечением. О Ленине, о строительстве гигантской электростанции на Волхове[89] и о дальнейших, просто потрясающих проектах, о сотнях тысяч и миллионах киловатт. Говорил, точно был коммунистом, хотя едва ли мог состоять в партии и всю Гражданскую войну сидеть в тылу. Что же с ним случилось?

— Слушай, — вдруг сказал он, — переходи к нам. Пока что я устрою тебя на какую-нибудь административную должность и ты сможншь учиться. Люди нам сил нет как нужны.

— Люди везде нужны, — медленно ответил Бахметьев.

Совсем близко, у правого берега, крайним в группе миноносцев стоял его «Лассаль». Пар валил от труб парового отопления, и несколько человек не спеша прибирались на полубаке. Конечно, сейчас это была всего лишь железная коробка, но весной эта коробка должна была стать одним из самых быстроходных кораблей флота.

— Брось, — сказал Домашенко. — Иди к нам, не пожалеешь.

Может, и в самом деле стоило идти? Может, здесь и был тот выход, о котором он столько раздумывал в бессонные ночи?

Совсем не плохо было бы жить на берегу вместе с сыном Никитой и заниматься спокойным делом. И учиться тоже было бы не плохо.

Но все-таки отказываться от флота было трудно. Почему? Что его привязывало к кораблям?

Нет. Так сразу, на ходу, в случайном разговоре, решать было невозможно. А потому Бахметьев обрадовался, когда впереди увидел еще одну, тоже знакомую фигуру:

— Смотри, кто идет!

— Батюшки! — поразился Домашенко. — Живой Леня Гроссер! Что за день такой, что я всех встречаю?

Это действительно был Леня Гроссер, бывший флота генерал-майор и преподаватель минного дела в Морском корпусе. Он очень похудел, и воротник шинели сидел на нем как хомут, но говорил он по-прежнему звучным басом:

— Ну вот, ну вот, здравствуйте, молодые юноши.

С ним за пять лет не случилось ничего особенного. Одно время он плоховато питался, но это было только к лучшему. Он стал просто стройным и чувствовал себя превосходно. Как двадцать пять лет тому назад.

И по-прежнему преподавал минное дело в Морском училище. Впрочем, не по-прежнему, а по-новому. Теперь не годилось так, между прочим, рассказывать всякие вещи, теперь нужно было создавать стройную систему. И неожиданно Леня Гроссер засопел носом:

— Вот раньше у меня были всякие там ордена и ленты. Разные чепухи. А теперь мне вдруг дали орден Трудового Знамени.[90] Так это — настоящий орден. Потому что его мои ученики выхлопотали.

Он чрезвычайно был доволен своими новыми учениками. Они не шалопайничали, старательно занимались и даже не подсказывали. Он много мог бы о них порассказать — из них должны были выйти превосходные минеры, но сейчас он торопился. На лекцию — сами понимаете. И, махнув рукой, Леня Грессер побежал дальше.

— Бодренький старичок, — сказал Домашенко и рассмеялся. — Не поверю, чтобы они не подсказывали. Сам когда-то этим занимался.

Бахметьев промолчал. Смеяться не стоило. Леня был хорошим стариком и увлекался своим преподаванием. Был уверен в том, что делает нужное дело. Ему можно было позавидовать.