Мы помним, что с командами в том году дело также обстояло далеко не благополучно. За победу революции флот заплатил тысячами жизней, конечно, лучших своих бойцов, а на смену им принял немалое количество так называемых «жоржиков» и «иванморов», героев совсем еще недавних черных дней Кронштадта.[74] 

Мы отлично отдаем себе отчет в том, что все это неблагополучие было только лишь явлением временного характера, и, наконец, нам совсем не трудно догадаться, почему именно командир тральщика «Орлик» военный моряк Дубов столь своеобразным тоном разговаривал со своим начальником.

В прошлом боцман царского флота, ненавистная матросской массе сверхсрочная шкура, он в настоящем изо всех сил старался выглядеть форменным революционным орлом. Другими словами, как умел, подлаживался под стиль окружавшей его среды и из дипломатических соображений хамил по адресу бывших офицеров.

Все это, однако, Бахметьеву было не известно, и чувствовал он себя совсем плохо. Он лежал на койке в своей крохотной каюте и никак не мог уснуть. Не мог уснуть, потому что на катере отопления не существовало и было смертельно холодно, — поверх одеяла пришлось накрыться шинелью и бушлатом, и все-таки от холода ломило все его кости.

Не мог уснуть, потому что за тонкой деревянной переборкой, отделявшей его каюту от командного кубрика, лязгал медный чайник, шлепали по столу костяшки излюбленной военно-морской игры — «козла»[75] и время от времени грохотал чей-то хриплый, казалось, совершенно беспричинный хохот.

Не мог уснуть от неладных, неотвязных, непереносимых мыслей, от которых дико болела голова и становилось еще холоднее.

— Плешь! — громко сказал кто-то за переборкой, и шлепнула очередная кость.[76] 

— А этого не хочешь? — с нескрываемым злорадством пробормотал кто-то другой, и снова раздался шлепок по столу.

— Ах ты яблочко, — неожиданно запел чей-то высокий надтреснутый голос, — куды ты котишься?

— Ах, маменька, — поддержал глухой бас, — да замуж хочется.

Бахметьев стиснул зубы. Девушка, которой хотелось замуж, пела басом, Но это было в порядке вещей. У Стивенсона пираты распевали другую, тоже совершенно бессмысленную песню:

Сразу же за переборкой, точно в той стивенсоновской песне, звякнула о чайник кружка и кто-то скороговоркой произнес:

— Лей, лей, не жалей!

И от этого Бахметьеву стало еще хуже. Теперь он знал наверное: в чайнике был не чай, а другой, значительно более крепкий напиток. И так же наверное знал, что у него не хватит храбрости пойти в этом убедиться и в случае чего принять необходимые меры.

Впрочем, какие это меры он мог предпринять? Что он мог бы сделать с пьяной командой, если у него над трезвой не было власти? И вообще, кому он здесь нужен, на этом чертовом дивизионе?

Все было абсолютно бесцельным, и он неизвестно зачем с резкой головной болью замерзал на своей койке. И не существовало никакого выхода.

Разумеется, он ошибался. Прежде всего, в чайнике был самый обыкновенный чай и все пиратские ассоциации не имели решительно никакого основания. Конечно, «козел», затянувшийся далеко за полночь, представлял из себя нарушение правил судового распорядка, но не больше. И затянулся он только потому, что команде «Сторожевого» перед сном хотелось как следует согреться.

Что же касается выхода, то и здесь Бахметьев ошибался. Выход существовал.

Чаепитие и «козел» в соседнем кубрике уже давно закончились, но все-таки заснуть было невозможно: над самой головой ходил вахтенный, и тонкая палуба хрустела под его сапогами.

Бахметьев лежал на спине, потому что иначе лежать не мог. У него ноющей болью ломило бедра. Вероятно, от холода.

Ну, хорошо: мины вытралить нужно было. Это он понимал. Нужно было наново открыть и привести в порядок морские пути страны — то самое окно в Европу... Но дальше что делать флоту?.. И что делать самому?

Продолжать вот так служить на таких кораблях? Нет, спасибо. Это было ни к чему.

Уходить? Но куда?

Пять лет он учился на школьной скамье и еще четыре на мостике — все одному и тому же. И кроме своего дела, больше ничего не знал.

Идти снег с крыш сгребать, как шли офицеры после демобилизации, или кондуктором на трамвай? Тоже не слишком блестящая будущность.

Или как-нибудь попытаться устроиться на какую-нибудь службу? Нет, устраиваться он не умел и очень не любил наниматься.

Его товарищи, раньше чем идти в штаб за назначением, бегали по кораблям и подыскивали себе подходящее место, а он этого не мог. Он ни за кого не цеплялся. Ничего себе не выбирал и прямо шел, куда его назначат.

Вот так он и попал на «Дикую дивизию». В штабе морских сил получил предписание, взвалил на плечо мешок и пошел.

Когда-то, очень давно, на первый свой корабль он явился с превосходным чемоданом свиной кожи, но теперь нужно было уметь носить тяжести.

И кроме того, делать еще более трудные вещи.

Он сумел сохранить полное спокойствие, когда принимал дела дивизиона от своего товарища по выпуску Кости Патаниоти, а сделать это было совсем не просто.

Костя... самый смешной грек в истории человечества, самый горячий юноша в Морском корпусе. Теперь никакой горячности в нем не осталось и рядом с ним стоял караульный. Он был арестован.

Конечно, провоз контрабанды и торговля с финскими рыбаками — дело нестоящее. Более того — даже грязное. Но ведь сам Костя ни придумать его, ни выполнить физически не был способен.

И все кругом говорили, что он был всего лишь орудием в руках знаменитого Андрея Андреевича Скублинского, который остался на свободе и продолжал улыбаться.

Тут Бахметьев внезапно прямо перед собой увидел лицо Андрея Андреевича, бледное, круглое, с редкими волосами на макушке и ласковыми голубыми глазами. Так ясно увидел, что невольно зажмурился. Когда он снова раскрыл глаза, в каюте по-прежнему была темнота и только тусклый свет, падавший из иллюминатора, овальным пятном качался на противоположной переборке.

Он очень ослабел, и головная боль тугим кольцом сжимала ему череп. Оттого-то он и видел то, чего не было, и думал о том, о чем думать определенно не стоило. Скублинский был почти легендарной личностью, но черт бы драл такие легенды!

Бахметьев с трудом повернулся на бок и от нахлынувшей боли закусил губу. Потом накрыл голову одеялом, заставил себя закрыть глаза и медленно стал считать до ста. Но счет скоро перевалил за шестьсот, а сна все не было.

Это именно Скублинский в восемнадцатом году после конца старого флота изобрел яблочную пастилу из турнепса и торговал ею в ларьке на углу Гостиного двора. Отлично зарабатывал.

А потом был мобилизован на Красный флот, но и там процветал. Организовывал продовольственные отряды и с ними разъезжал по всей стране. Однажды привез себе живую корову, за которую отдал всего лишь испорченную фисгармонию[77].

Наконец летом двадцать первого года почуял, какие дела можно организовать на тральщиках, и принял в командование эту самую «Дикую дивизию». Вместо мин тралил преимущественно мыло. Ящиками закупал его на финских лайбах, а потом перепродавал в Питере каким-то спекулянтам. Говорят, сколотил себе форменное состояние.

И опять, прохвост, выскочил сухим из воды. Как только увидел вновь назначенного комиссара Лукьянова и узнал, что он бывший следователь военно-морского трибунала, быстренько сбежал на заградители.

А за него попался Костя, который выполнял его поручения... веселый грек Костя... Когда он сдавал дела, у него кадык двигался так, точно он что-то силился проглотить.