— Кожин, приказываю! — крикнул он, но, осмотревшись, ученика Кожина нигде не обнаружил. Он еще не знал, что Кожину осколком раздробило плечо и он рядом с Дубовым лежал в кубрике.

— Караулов! — выкрикнул он первую попавшуюся фамилию, совершенно позабыв, что Караулов плавал на «Ястребе» и в данный момент находился в Кронштадте.

Никто не пошевелился. Все были трусами и негодяями, и он всех рад был бы перестрелять из пистолета, но, к сожалению, таких вещей делать не полагалось. Значит, у него был только один выход: самому раздеваться и лезть.

Почему-то ему ни разу не пришла в голову простая мысль: отослать «Орлика» на буксире какого-нибудь катера на базу, или другая — еще проще: плюнуть на все решительно и на правах раненого уйти к себе в каюту.

Он уже расстегнул на себе бушлат, когда увидел, что Леш в одних кальсонах стоит у самого борта и обвязывается концом. Леш — липовый моряк и возмутительная шляпа! И вдруг полез, когда все остальные не двигались с места! Это было противно, но он ничего не мог поделать.

И тут Лукьянов ни с того ни с сего взял его под руку и увел на «Сторожевой» пить чай. Он не сопротивлялся — ему было безразлично.

Потом привели голого Леша. Ему показалось, что привели сразу же после того, как они сели за стол, но на самом деле прошло примерно полчаса, и, когда он это понял, ему стало не по себе: полчаса в ледяной воде. Как мог Леш это выдержать?

Совершенно синий Леш лежал на рундуке, и два человека растирали его спиртом. 

— Товарищ начальник, — сказал он не сразу. — Винт чист.

— Есть, — ответил Бахметьев.

Теперь мысли его понемногу начали проясняться. Видимо, Леш был совсем не тем, что он думал. Видимо, он все время ошибался, и теперь нужно было эту ошибку исправить.

— Как вы себя чувствуете?

— Отлично, — и Леш улыбнулся. — Надо будет научиться плавать.

Значит, Леш полез в воду, даже не умея плавать, а он всегда обрачался с ним черт знает как. Ему стало очень стыдно, и он густо покраснел.

— Сейчас вам надо лечь, — сказал он грубо, чтобы не показать, что взволнован, и сразу же, уже мягко, добавил: — Лечь и потеплее накрыться.

— Нет, товарищ начальник. — Леш с трудом сел и начал натягивать брюки. — Сейчас служить будем.

— Вы с ума сошли! — запротестовал Бахметьев, но Лукьянов кивнул головой:

— Будем, — налил кружку чаю и протянул ее Лешу. — На здоровье! 

Тогда Бахметьев встал. Боль все еще пульсировала у него под повязкой, но это было несущественно. Он, наверное, чувствовал себя не хуже Леша и не менее его обязан был делать свое дело. Даже больше.

— Пойдем тралить, — сказал он. — Такую погоду грех не использовать. Верно, комиссар?

Лукьянов снова кивнул головой и как будто улыбнулся. Потом вспомнил:

— На «Орлике» нет командира. И минера тоже.

— Нет командира? — на мгновение Бахметьев задумался, но сразу решил: — Справимся. Леш, пойдете на «Орлика». «Сторожевого» я сам поведу.

— Есть! — ответил Леш и недопитую кружку поставил на стол.

Неопытному командиру нужно было дать толкового минера, иначе опять могла получиться какая-нибудь чепуха.

— Вот что, — сказал Бахметьев. — Возьмите с собой Голикова. Мы тут как-нибудь без него обойдемся.

— Обойдемся, — поддержал Лукьянов. — Я семь лет минером был. Дело знаю.

— Отлично. Станете на лебедку... Пошли.

И они пошли наверх. Прощаясь, Бахметьев крепко сжал Лешу руку, совсем по-новому на него взглянул и увидел: у Леша был такой же твердый рот, как у Лукьянова.

— Вы коммунист?

— Да, — ответил Леш.

— Правильно, — сказал Бахметьев и отпустил его руку. Посмотрел ему вслед и вдогонку крикнул: — Пойдете вторым. Из-под прикрытия моего трала не выходить!

Теперь можно было начинать. Он прошел к рубке, взобрался на возвышение у главного компаса и локтем оперся о крышу.

— На «Орлике», отдать наши концы!

Концы были отданы, прозвенел машинный телеграф, и «Сторожевой», задрожав, стал отходить задним ходом.

— Сигнальщик!.. Дивизиону ставить тралы!

— Есть! — отозвался сигнальщик, и сразу же на мачту пополз соответствующий сигнал.

— Комиссар, действуй! — И комиссар Лукьянов один за другим выбросил за борт тральные буйки.

Леш был коммунистом. Вот в чем было дело. 

Снег уже начинал таять. Он был рыхлым и грязно-бурым, испещренный черными пятнами луж. Идти было трудно, а главное, дьявольски надоедливо.

Позади — Кронштадт: высокие трубы пароходного завода, серый дым и сплошной лес мачт в военной гавани, а впереди — смутный, темный ораниенбаумский берег, и, сколько ни идешь, ничего не меняется: Кронштадт не уходит назад, а Ораниенбаум не становится ближе.

В теории от острова до берега около восьми километров, но на практике эти километры много длиннее, чем нужно. Идешь, идешь без конца, остановишься и видишь, что не сдвинулся с места. Противно до последней степени.

Лучше всего не смотреть ни вперед, ни назад, а только себе под ноги. Лучше всего идти опустив голову. Тогда все-таки кажется, что ты двигаешься. Бахметьев очень устал. Может быть, от однообразия широкой ледяной равнины, может быть, от тяжелого мешка за плечами, а может, просто от того, что был голоден. На обед дали какую-то соленую бурду с селедочными хвостами, а хлеба он почти не ел. Хлеб нужно было отвезти сыну.

Иные люди женятся для того, чтобы иметь дом, заботу, дружбу, иные из-за того самого чувства, которое называют любовью и о котором написано столько скучных книг. А он женился неизвестно зачем, и у него ничего не вышло.

Вот так взял и женился, а потом ушел в море, и жена без него умерла от родов. Теперь он помнило ней только то, что звали ее Надей, что была она совсем еще девочкой и очень любила смеяться. Кажется, чаще, чем следовало.

А сына своего он за все время видел не больше десяти-двенадцати раз, в большинстве случаев, когда он спал. Сын рос тихим, слабым мальчиком, с непомерно большими глазами и тоненькими ножками. О нем нужно было заботиться, и по мере своих сил он это делал, но даже разговаривать с ним не умел.

И тут же рядом, с поджатыми губами, и лицом великомученицы, сидела сестра Варвара. Она ради этого ребенка отказалась от какого-то своего личного счастья и непременно хотела, чтобы все это видели.

Нет. Лучше уж было думать о службе. Вот он все-таки развязался со своей «Дикой дивизией», и это было превосходно.

Прославленный пятый дивизион перестал существовать. Часть катеров передали другим соединениям, часть просто выкинули на свалку.

Комиссара Лукьянова перевели куда-то на берег, а его назначили помощником командира на эскадренный миноносец «Пластун» — совсем такой же, как старик «Джигит», на котором он когда-то благополучно плавал  и не менее благополучно тонул в Рижском заливе.

В точности такое же расположение кают, и такое же самое зеркало в кают-компанию, и даже абажур над столом из того же оранжевого шелка. Хорошо это было и, конечно, несравненно уютнее холодных клетушек на «Сторожевом» или пустых проплеванных помещений базы «Океан».

А все-таки жалко было расставаться с комиссаром Лукьяновым. Он оказался очень надежным и хорошим человеком. И Михаил Леш — тоже. Как иной раз можно здорово ошибаться при первом знакомстве!

Теперь Леш ушел учиться в Морское училище. Он сам заставил его туда идти, потому что из Леша должен был выйти отличный командир. Прощаясь, сказал:

— Флот маленький, мы еще встретимся.

И Леш с уходящего катера махал ему рукой.

Во всяком случае, если им и суждено было встретиться, то не скоро — примерно года через четыре. А вот Дубова он уже никогда не увидит. Дубов, не приходя в сознание, умер на следующее утро после взрыва.

— Нам таких не надо — так говорил Лукьянов и был прав. 

Но какие же люди были нужны и зачем? Что нужно было делать этим людям?

Говорят: восстанавливать флот. Восстанавливать? И Бахметьев, усмехнувшись, покачал головой.