Пустые, мертвые корабли забили все гавани Кронштадта, и такие же мертвые корабли стояли у набережных Невы. Огромные линкоры и броненосные крейсера, бесчисленные миноносцы. Ободранные, в грязных потеках корпуса, горы снега и мусора на верхних палубах, а внутри полный разгром, засыпанные навозом трубопроводы, копоть и чугунная печурка в командирской каюте, единственной, где еще живут люди — сторожа никому не нужного имущества.

А на стенках порта чудовищное нагромождение старых ломаных шлюпок, неизвестно чьих якорей и гребных винтов, толстенных мачт — вероятно, еще с полупарусных крейсеров, целые штабели старинных пушек, кучи шлака, шлюпбалки, спутанные бухты проволочного троса и еще десятки, сотни, тысячи тонн всевозможного ржавого, рваного железа.

И посреди гавани торчащие под углом изо льда трубы и мачты утопленного англичанами учебного судна «Память Азова», а там, на Неве у Николаевского моста, — необъятное брюхо самостоятельно перевернувшегося у стенки «Народовольца».

Все это вместе так и называлось «кладбищем», потому что другого имени придумать было невозможно. Правда, кроме кладбища существовал еще и «действующий отряд»: два линейных корабля, сколько-то миноносцев, подводных лодок, тральщиков— и прочей мелочи, но и внем радости пока что было не очень много.

Его корабли стояли частично зашитые деревом, с перекинутыми с борта на борт трубами парового отопления и с лужами талого снега на палубах, крепко вмерзшие в лед, безнадежно застывшие в неподвижной скуке.

На них люди варили суп из мороженного картофеля и стояли какие-то вахты: в тяжелых овчинных тулупах без дела топтались на мостике или у трапа. Иногда, в силу установившейся привычки, занимались приборкой или различными судовыми работами, возможно чаще уходили на берег и больше всего разговаривали о демобилизации. С весны отряд должен был начать плавать, но как — неизвестно. Кажется, ни одного вполне исправного корабля в нем не было, а производить ремонт было некому. Пароходный завод преимущественно занимался зажигалками.

Нет, об этом тоже невесело было думать. И все еще Кронштадт и Ораниенбаум оставались на том же расстоянии. И в довершение всего у него промокли ноги.

В общем, жизнь его складывалась неудачно.

Отблески волны золотыми змейками бегали по подволоку, и в открытые иллюминаторы кают-компании светило яркое летнее солнце. Миноносец только что стал на якорь, и теперь можно было отдохнуть, хотя, собственно говоря, отдыхать было не от чего: весь поход продолжался час двадцать минут.

— Смешно! — вслух подумал Бахметьев и откинулся на спинку дивана.

— И смейся, пожалуйста, — ни с того ни с сего обозлился старший механик Короткевич, по прозвищу Бобер. — Мне вот смеяться некогда.

Он был толст, уже не молод и желчен, и, кроме того, в машинах у него все время, отнюдь не по его вине, происходили всевозможные аварии. Раздражать его не следовало, а потому Бахметьев смолчал.

— А капитан ручками разводит, — продолжал горячиться Короткевич. — Сволочь он, вот кто. Тромбонист собачий.

Помощник командира является хозяином кают-компании, и ему надлежит соответственно направлять разговор разговор в нужную сторону.

— Давай лучше пить чай, — предложил Бахметьев. — Я угощаю сахаром.

Короткевич что-то глухо пробормотал и взял себе три полные ложки. Спокойствие, однако, стоило дороже сахара, и Бахметьев, как подобало хозяину, вежливо улыбнулся.

Из командирской каюты внезапно донесся басистый и протяжный вздох — так вздохнуть мог бы бегемот, носорог или еще какое-то из крупных млекопитающих. Потом, постепенно нарастая, вздох перешел в глухой рев, качаясь, пополз вверх по ступенькам мажорной гаммы и вдруг оборвался. Командир корабля Виталий Дмитриевич Сушеп играл на своем любимом тромбоне.

Старший механик Короткевич презрительно фыркнул, а легкомысленный минер Алеша Гусев, постучав пальцем по столу, строгим голосом заявил:

— Неправильно! Прошу повторить!

И, будто послушавшись его приказания, тромбон снова взялся за свою многотрудную гамму.

Репертуар Виталия Дмитриевича, к сожалению, был довольно ограничен. Кроме мажорной гаммы он умел играть только начало арии Индийского гостя из оперы «Садко» и обе эти музыкальные пьесы исполнял в день раз по пятьдесят, а то и больше.

Слов нет, это было не слишком приятно, но в конце концов не так уж страшно. К тромбону человек постепенно привыкает, так же как к мощному вентилятору или примусу, и спокойно может под его аккомпанемент есть, спать и разговаривать.

Значительно хуже было то, что Виталий Дмитриевич все свободное от музыки время целиком посвящал раскладыванию разнообразных пасьянсов и делами своего корабля совершенно не занимался.

А говорят, когда-то был одним из самых боевых командиров и даже теперь, как никто, управлял миноносцем. С полного хода подходил к стенке и в любых условиях как угодно мог развернуться.

— Опять неправильно! Вам, сударь, медведь на ухо наступил, — продолжал изощряться Алеша Гусев.

Как мог хороший командир корабля переродиться в плохого тромбониста? Ответить на этот вопрос было нелегко, и задумываться над этим не стоило. Судя по всему, Виталия Дмитриевича вскорости должны были убрать с корабля, а пока что лучше было бы поговорить о чем-нибудь другом.

— Штурман, что новенького? — спросил Бахметьев.

Штурман Жорж Левидов, напудренный юноша с чуть подведенными глазами и безукоризненным маникюром, томным голосом ответил:

— Пальто.

— Вот обрадовал! — закричал Алеша Гусев и захлопал в ладоши, но Левидов не обратил на него внимания.

— Непонятно, — сказал высокий, с черной щетиной на подбородке артиллерист Юдин.

— Нам дают пальто нового образца, — не спеша пояснил Жорж Левидов. — Такие синие капоты, как у зуавов[79]. Клеш с широким хлястиком. Очень шикарно.

— Лучше бы дали новые донки, — буркнул механик Короткевич. — Скоро котлы будет нечем питать.

Левидов передернул плечами:

— Кому что лучше. Лично мне донки ни к чему.

У Короткевича сразу глаза налились кровью, и он так стукнул стаканом, что чуть не разбил блюдечко. Он был обидчив до последней степени, и разговор возможно скорее следовало снова повернуть.

— Минер, твоя очередь, — сказал Бахметьев. — Какие у тебя новости?

— Самые что ни на есть приятные, — откликнулся Алеша Гусев. — На углу Литейного и Бассейной[80] открыли совершенно потрясающую кондитерскую. Пирожное — просто пальчики оближешь!

— А денег нет, — мрачно заявил Юдин.

— И вовсе даже не требуется, — весело продолжал Гусев. — Из рекламных соображений тамошний хозяин придумал отменную игру. Правила такие: съешь за двадцать пять минут двадцать пять пирожных — все в порядке. Ты молодец, и с тебя ничего не причитается. Не доешь хоть одной половинки — очень извиняюсь, плати за то, что съел.

— Фу! — возмутился Жорж Левидов. — Это же гадость!

— Вранье, — не поверил Юдин и, между прочим, не ошибся. В первые годы нэпа ходило много слухов о подобных безрассудных хозяевах кондитерских, но ни один из них не подтвердился, и Бахметьеву это было известно.

— Собираешься рискнуть? — усмехнувшись, спросил он.

— Непременно! С вечера ничего не буду есть, хорошенько прогуляюсь по свежему воздуху и — держись, любезный кондитер!

— Собачья чепуха! — пробормотал старший механик Короткевич. — Несусветные глупости!

И тромбон за переборкой грустно пропел:

— Не счесть алмазов в каменных пещерах...

Пирожные, пальто-клеш и тромбон. Алешу Гусева еще можно было извинить его крайней молодостью, но остальные? Только один Бобер Короткевич болел за свое дело, однако и тот дальше донок ничего не видел и был способен только брюзжать.

Неужели все бывшие офицеры флота раз навсегда перестали мыслить и больше ни на что, кроме глупостей, не годились?