Бахметьев поморщился: какие слова нашел, подлец! Те самые, которыми он когда-то угождал господам офицерам. Только что не назвал «ваше высокоблагородие». Мразь старорежимная!

И внезапно бывший гардемарин Морского корпуса и даже бывший мичман Василий Бахметьев почувствовал, что ненавидит слова «высокоблагородие» и «господа офицеры». Откуда у него могла взяться такая ненависть? Однако раздумывать над этим было некогда, и ровным голосом он приказал:

— Примите наши концы!

Когда концы были приняты и закреплены, он перебрался на «Орлика», прошел в корму и, держась за стойку поручня, как мог дальше перегнулся за борт.

Много увидеть ему не удалось. Ясно было одно: буйки почти подтянуло под корпус, а на одном из них был подрывной патрон, и это сулило неприятные возможности.

— Дубов!

— Есть!

— Двух человек с крюками в корму!.. Отталкивать от борта правый буек и ловить тралящую часть!.. Мотористам дать несколько оборотов заднего хода !.. Как можно легче!

Приказания исполнялись быстро и точно. Трал зацепить удалось, но, несмотря на все попытки проворачивать винт в ту или иную сторону, ничего путного не получалось.

Только потеряли на этом деле крюк, и ученик Кожин чуть не упал за борт.

Погода, как уже неоднократно говорилось, стояла превосходная, но вода наверняка была дьявольски холодной. Никакого другого выхода, однако, не существовало.

— Кожин, вы натворили, вы и полезете.

— Товарищ начальник, — взмолился Кожин. У него от страха даже подгибались колени. — Не могу я. Плавать не умею. Утону.

— Эх, сопля! — вскрикнул Дубов, сорвал с себя бушлат и бросил его на палубу. — Разрешите мне, товарищ начальник?

Взглянув на него, Бахметьев усмехнулся. Дубов опять играл в лихость. Явно хотел выслужиться, чтобы замазать историю со штуртросом. Что же, пусть поиграет.

— Полезайте. Обвяжитесь концом.

— Не надо концов, товарищ начальник, без них свободнее, — Дубов уже снял фланелевку, брюки и сапоги и в одном нижнем белье стоял у борта.

— Прежде всего срежьте патрон.

— Это мы можем, — весело ответил Дубов. — А ну, кто мне даст бокорезы?

Ему, видимо, уже было холодно, и, чтобы согреться, он несколько раз с силой взмахнул руками. Взял у старшины-моториста большую крепкую кусачку и шкертиком привязал ее к левому запястью, сказал:

— Для нас самое удовольствие купаться, — и, неожиданно перекрестившись мелким крестом, прыгнул в воду.

Липкий холод хлынул ему в лицо и сразу охватил все его тело — так охватил, что было не вздохнуть. как мог сильнее он ударил по воде, всем корпусом выбросился вверх и поплыл обратно к борту. Ухватился за отвод над винтами и на нем повис. Мотал головой, отплевывался, но отпустить отвод не мог. У него немели ноги, и он боялся, что их вот-вот сведет судорогой.

— Замерзнешь, — сказал ему чей-то голос сверху, и ему показалось, что над ним смеются. А это было совершенно нетерпимо. Хуже холода, судорог и смерти. И он стиснул зубы.

Набрав воздуха, оттолкнулся, одним броском доплыл до буйка и схватил его обеими руками.

— Патрон! — предостерегающе крикнул Бахметьев, но теперь беречься было некогда. Нужно было резать тралящую часть, резать как можно скорее, потому что руки уже отказывались.

— Легче! — снова крикнул Бахметьев. У подрывного патрона было четыре широко расставленных пальца. Стоило только одному из них отогнуться назад... — Легче, слышите!

Но Дубов не слышал. Тралящая часть все-таки поддавалась под острыми зубами кусачки, и он старался ее перервать. Из последних сил сжимал ручки, сгибал трал в разные стороны и дергал на себя.

Патрон внезапно соскочил с буйка, и буек, выскользнув, ударил в лицо. От неожиданности он захлебнулся, но пальцев не разжал. Понял: дальше работать на плаву — невозможно. Откашлявшись, взял патрон в зубы, поплыл обратно к отводу и снова за него уцепился. И снова стал рвать трал кусачкой.

Он рвал его очень долго, смертельно долго — ему казалось, по крайней мере полчаса, но на самом деле — около двух-трех минут. Наконец последние стальные пряди лопнули, и трал ушел вниз.

— Вот! — крикнул он, взмахнув патроном.

— Бросайте! — приказал Бахметьев, но он покачал головой. Закинул ногу на отвод, подтянулся свободной рукой и полез на борт. Его сразу подхватили сверху.

— Бросайте патрон! — повторил Бахметьев.

— Нельзя! — тяжело дыша, ответил он. — Народное достояние. Нельзя! — Он уже стоял на палубе, и вода ручьями стекала к его ногам. Он был очень доволен собой.

Конечно, он вовсе не думал о ценности патрона как народного достояния, но, во всяком случае, боялся его меньше, чем холодной воды. И к тому же он хотел, чтобы им восхищались.

— Игрушка! — сказал он, подкинул патрон над головой и, поймав его, хриплым голосом рассмеялся.

— Приказываю бросить за борт! — закричал Бахметьев, но теперь никаким криком Дубова остановить было нельзя. Он чувствовал себя героем, и все перед ним расступались. Он находился в состоянии сильнейшего опьянения и, скаля зубы, широко улыбался.

— Хороша игрушка! — Патрон опять взлетел в воздух, но, когда Дубов его ловил, на месте, где только что была рука, вспыхнуло ярко-желтое пламя.

Тугой воздух ударил в лицо, и все отшатнулись назад. Почему-то взрыв показался совсем негромким. Даже нельзя было сразу понять, что именно случилось. Только потом, когда глаза снова раскрылись, все стало ясно.

Дубов, раскинувшись, лежал на спине, и левой кисти у него совсем не было. Вместо нее что-то красное торчало из разорванного рукава его форменки, и кровь густой струей лилась на железную палубу.

На это смотреть было нестерпимо, и от этого нельзя было отвести глаз.

Привязанная шкертом кусачка все еще висела на обрубке руки, и на окровавленном лице застыла улыбка. Он был без сознания, но, кажется, еще дышал.

— Аптечку! Жгут! — сказал чей-то неожиданный голос, и Бахметьев вздрогнул.

Это был Леш. Опустившись на колени рядом с Дубовым, он одним взмахом ножа вспорол ему рукав до самого плеча.

Бахметьев круто повернулся и ушел в нос. Здесь ему делать было нечего. Дрожащей рукой потянулся за папиросами, но передумал. Его могло стошнить.

— Дурак, — прошептал он. — Дурак.

— Нам таких все равно не надо, — ответил спокойный голос, и Бахметьев поднял глаза.

Комиссар Лукьянов, прямой и неподвижный, стоял у борта. Неужели все это не произвело на него никакого впечатления? Нет, губы его были сжаты сильнее, чем обычно, и щека подергивалась. И внезапно его прорвало:

— Других повредил! Гад!

Значит, ему тоже было непросто, и Бахметьев облегченно вздохнул.

— Но, кажется, больше раненых нет, — сказал он и очень удивился: Лукьянов смотрел на него встревоженным, совсем необычным взглядом.

Машинально он провел рукой по лицу и только тогда почувствовал, что вся правая щека у него была липкой от крови. На него нахлынула слабость, но он ее поборол:

— Чепуха... Царапина... — но все-таки сел и осторожно ощупал голову. Правый висок внезапно обожгло резкой болью. Только этого не хватало. Сплошная мерзость!

Лукьянов откуда-то уже достал бинт и, наклонившись, что-то говорил. Нужно было заставить себя слушать... Снять фуражку?

— Есть! — ответил Бахметьев и наотмашь снизу ударил по козырьку. Фуражка упала куда-то назад, и от боли он на мгновение снова оглох.

— ...Действительно царапина... — говорил Лукьянов. — Ничего особенного... Сейчас только йодом смажу...

И, приготовившись к новому ожогу, Бахметьев закрыл глаза. 

Впоследствии он плохо помнил, что произошло сразу после взрыва. Помнил только, что его охватила такая злоба, какой он не испытывал за всю свою жизнь. Вероятно, это была реакция после ранения.

— Кто желающий лезть в воду? — спросил он, но желающих не оказалось. Люди были слишком сильно потрясены случившимся и не успели прийти в себя, а он в то время этого не понимал.