Я не спал. Я смотрел в окно. На улицу. На небо. На Пайку, которая репетировала в наушниках, не зная, что я на неё смотрю. Японское солнце медленно вставало, как будто у него была тяжёлая смена, и оно тоже хотело остаться в кровати.

Я был жив. Мы были живы. И у нас был артефакт.

Но главное — был момент. Ощущение, что всё — не зря.

Вечером был её концерт.

Стадион на двадцать тысяч человек. Огни. Шоу. Лазеры, голограммы, экран размером с дом. Я стоял сбоку, в технической зоне, в капюшоне, со значком "служба безопасности".

И, чёрт возьми… Я такого не видел никогда.

Она вышла — не как девушка, которую я знал. А как легенда. Как ураган. Пела, кричала, танцевала, словно держала мир на кончиках пальцев. Толпа ревела. Я стоял, и внутри меня всё горело — от восторга, от гордости, от желания подойти к ней и сказать всё. Всё, что накопилось с того дня, когда мы встретились.

Но не сказал.

Потому что знал — пока рано. Она в огне. А я ещё не готов быть тем, кто в этот огонь войдёт.

Я просто смотрел. И полюбил Японию. Всей душой.

Как любил её. Ту, что сейчас светилась на сцене. Ту, что не знала.

Пока.

Самолёт летел в Россию, разрезая облака, как скальпель реальность. Мы с Григорием сидели в хвосте салона — он, как всегда, вальяжно развалившись в кресле бизнес-класса, я — в размышлениях.

Ещё до посадки в аэропорту Кансай мы заключили негласное соглашение: как только получим последний брелок, не сливать его сразу, как остальные. Подождать. Остынуть. Взвесить всё. Это было не просто ещё одно приключение — это был конец. Или начало. И такие вещи не делают с наскока.

Нужно было вернуться домой. Только не в Москву — туда я больше пока не хочу, — а в Смоленск. Проведать маму и младшего брата. У него ведь должен был начаться новый учебный год. Новые тетрадки, линейка, сменка и карманы, забитые всякой мальчишеской ерундой. Мама, как обычно, была на связи — она всегда знала, в какой я стране или хотя бы в каком часовом поясе. Но так и не могла понять, откуда у меня деньги: на их поездки, на виллу на Бали, на бронь в отелях, в которые пускают только по рекомендации.

Первое, что она спросила, когда я связался с ней по видео связи — нет, не «как ты» и даже не «жив ли ты» — а: — Где кот?

Она любила Григория. Хотя, когда я впервые притащил его домой от заводчика, мама была не в восторге. Порода — редкая, морда как у египетской богини, уши как у радиолокатора. Цена — как у подержанного «Лексуса». Я тогда всё лето пахал на каких-то стройках, автовокзалах и доставках, чтобы его купить.

Потом, правда, полюбила. Он её тоже. По-своему, конечно. Мог утащить котлету со сковородки, но при этом утром лежал у неё на груди, грея и урча, как домашняя мини-печь.

И, конечно, мама была в шоке, когда я сказал, что теперь работаю... ну, в общем, «много, где». И что Григорий со мной — всегда.

— Тебе кота с собой разрешают брать? — удивилась она.

— Ну, он у меня как бы... личный переводчик.

— На кошачий, что ли?

Я лишь усмехнулся. Ну не рассказывать же ей, что Григорий теперь администратор вселенной, говорит по-русски без акцента и, в принципе, способен пересдать ЕГЭ за весь Смоленск. А скажешь — вызовет дуркоманду. А те, знаешь, не церемонятся. Накачают тебя, и будешь ты потом пускать слюни в подушку, рассматривая трещину на потолке как портал в Нарнию.

В общем, сижу я в кресле самолёта, в своих мыслях. А Григорий, этот ушастый паразит, как всегда, вынырнул, не спрашивая разрешения:

— Ну чё, задрот Смоленский? Как сам?

— Гад ты, Гриша. Не хочу с тобой разговаривать.

— Ну не дуйся. Что дальше делаем? Ты же просил не синхронизировать брелоки — я не стал. Хотя, честно говоря, чешутся лапы.

Я посмотрел на него. Он сидел на соседнем кресле, заложив одну лапу за другую, и глядел на меня такими круглыми глазищами, что даже злиться было как-то стыдно.

— Сначала всё расставим по местам, — сказал я.

— Уточни, пожалуйста. Я записываю, — съехидничал Григорий, и откровенно расхохотался. Настолько громко, что Боб, сидящий через проход, встрепенулся, чуть не упав со своего сиденья.

Пайка лишь всхрапнула во сне и перевернулась, укрывшись шарфом. Она после концерта была никакая. Я представлял, что такое — два часа прыгать, петь и выжигать спецэффектами сцену, как будто это финал Олимпиады. Но шоу вышло фантастическим. Япония была в восторге. Сети трещали от просмотров, YouTube не справлялся с потоком лайков, а фанаты уже скупали мерч с её лицом. Всё окупилось с лихвой.

— Нам нужно в Смоленск, — сказал я. — И именно там, на родной земле, активировать последний брелок. Если мир после этого загнётся — пусть мы хотя бы умрём дома.

Григорий фыркнул, поправил хвост:

— Смоленщина никогда не была моей родиной. Я ориентал, дорогой мой. Восток — моя кровь, моя философия. Если уж и умирать, то на Тибете. Или на Великой Китайской стене. Сесть, свесить лапы, закусить шавермой и уйти сытым и счастливым.

— У тебя, я смотрю, планы завиральные.

— Я кот. У меня вообще всё завиральное.

Он улыбнулся. А я посмотрел в иллюминатор на просыпающуюся Японию, и вдруг почувствовал, что скучаю по дому. По школьному двору. По запаху кухни. По-маминому «ты опять в своих кроссовках в грязь полез?!» И понял — всё правильно.

Если и есть точка, где всё должно закончиться, то только там, где всё и началось.

***

— Нет. Нет, и ещё раз нет! Какого чёрта я забыла в твоём Смоленске?! — Пайка вопила на весь салон самолёта, как будто пыталась перекричать не только рев двигателей, но и здравый смысл.

Я вздохнул и сцепил руки в замок — как шпион, пойманный между двумя ядерными державами. — Потому что, — начал я с голосом, каким говорят с сумасшедшими и котами, — мы с Григорием приняли волевое решение: провести слияние последнего брелока на Смоленщине. Так сказать, вернуться туда, где всё началось.

— С чего ты вообще взял, что всё началось в Смоленске?! — Пайка уставилась на меня с таким лицом, словно я только что предложил ей возглавить туристическое агентство в аду. — Брелок мой. И всё началось в Москве, если уж быть точным. В двушке на «Октябрьской».

— Пайлуша, ну не кипятись, — я попытался вложить в голос как можно больше уюта. — Мы съездим по-быстрому, сделаем дело — и получим ответы от Древней Расы. Пошаманим и домой. Ну, или хотя бы в Казахстан.

— Да я не понимаю! — Она развела руками, будто пыталась раздуть пожар нелогичности. — Нахрена нам переться в этот твой... Музей Советской Безысходности, если можно просто сесть где-нибудь на лужайке и там всё сделать? Что с вами не так? Вы что, сентиментальные? Боб, ну скажи ты им!

Боб, стоявший чуть поодаль и ковырявший пальцем в замке от наручников, медленно повернулся. Его взгляд был печальным, будто он уже всё понял и просто ждал апокалипсиса.

— Моя миссия теперь — кот, Пайлуша, — сказал он с оттенком торжественности, будто объявлял себя королём Ватикана. — Я обязан охранять его до конца его дней. И... я больше не хочу быть овощем. Мне не понравилось.

После этого он опустил глаза в пол и замолчал. Пайка резко повернулась ко мне, зрачки сверкали, как кнопки саморазрушения.

— Вы что, сговорились, да?!

Взвизгнув, она рухнула на кресло, скрестила руки и надулась. В буквальном смысле — ей это удавалось.

Я попробовал её успокоить. И так подошёл, и этак — подмигнул, улыбнулся, даже нашёл где-то жвачку и предложил, как жест мирного договора, но она демонстративно уставилась в иллюминатор и выпрямилась, как статуя несогласия.

— Если вы оба сейчас не угомонитесь, — внезапно заговорил Григорий с заднего сиденья, — я проведу слияние прямо в этом чёртовом самолёте.

Кот, как всегда, был категоричен и обречён одновременно. Он попятился к хвостовой части, будто чувствовал, как сходит с ума и сейчас сам в себя укусит.