Даже крови пока не было видно. Гвоздь плотно зажимал края раны и не давал ей вытекать наружу.

Когда гвоздь был забит в ладонь почти полностью и остался торчать не более, чем на дюйм, палач принялся за вторую руку. Затем столь же быстро были приколочены ноги, прямо через ступни, и в это раз обер-вахмистр не выдержал — закричал от боли. Толпа отозвалась довольным гулом.

А я ошарашенно смотрел на Хардинера.

Ну же! Зачем калечить человека, если собираешься отложить его казнь?

Впрочем, уже было совершенно ясно, что ничего откладывать Хардинер не собирался. И я вдруг понял смысл его ответа, когда спросил его, насколько для него важно, чтобы демон по имени Румп снова отправился в Запределье.

«Достаточно для того, чтобы торговаться об этом с вами, — ответил он мне. — Но недостаточно, чтобы терпеть неуважение в отношении себя».

Мое требование отложить казнь, он воспринял, как неуважение. И сейчас демонстрировал мне это весьма доходчиво.

И только теперь я со всей отчетливостью понял, что несчастного обер-вахмистра мне не спасти. Он умрет через несколько минут, прямо здесь, на этом помосте, и смерть его будет ужасной.

Палач между тем закончил приколачивать Генриха к щиту, вернул молоток на чурбак, а вместо него взял в руки топор. Несколько раз взмахнул им, демонстрируя почтенной публике свое умение обращаться с инструментом. Подбросил в воздух, поймал. Снова подбросил, заставив сделать его в полете несколько переворотов. Снова поймал, под аплодисменты и восторженные возгласы толпы.

Затем он вопросительно посмотрел в сторону Великого князя, и тот взмахнул платком. Палач согласно кивнул и подошел к герру Глаппу, распластанному на щите. Теперь я видел его кровь. Она медленно стекала по рукам и ногам, капала на помост. Обер-вахмистр то ронял голову на грудь, то вновь поднимал ее и принимался крутить по сторонам, словно кого-то выискивал в толпе.

И я вдруг понял, что он ищет меня. Когда его арестовали гвардейцы, я обещал, что вытащу его из этой передряги. В тот момент я еще не знал, как это сделаю, но был уверен: все у меня получится.

Но теперь от этой уверенности не осталось и следа. Я ничего не мог поделать. Мог только смотреть. Мне показалось, что Генрих увидел меня в этой толпе, потому что он направил взгляд в мою сторону и уже больше не отводил его.

Даже когда палач взмахнул своим топором и одним ударом отрубил обер-вахмистру левую ногу почти у самого паха, он колыхнулся всем телом, закричал, но вытаращенных глаз от меня так и не отвел. И я тоже не мог заставить себя отвести глаз, и потому вынужден был наблюдать за этим кровавым действом.

Нога была прибита к щиту, и потому упала не сразу, а еще некоторое время стояла, не шевелясь. Потом колено подогнулось, и нога склонилась к помосту. Пульсирующая струя крови заливала помост.

Толпа взревела, что-то отрывисто проскандировала. Палач театрально поклонился, зашел приговоренному с другой стороны и снова взмахнул топором. Несчастный дернулся, и тут же вторая его нога согнулась в колене и склонилась к помосту.

На этот раз обер-вахмистр закричать не смог. Силы стремительно оставляли его вместе с вытекающей кровью. И он уже не смотрел в мою сторону. Голова его безвольно опустилась на грудь, а безногое тело лишь время от времени слабо вздрагивало. Я понимал, что это просто агония умирающего человека.

Толпа вокруг меня что-то оглушительно прокричала, а потом принялась скандировать одно единственное слово:

— Ханд! Ханд! Ханд!

Я догадался, что они требуют от палача поскорее отрубить несчастному руку, пока он не умер от потери крови. И палач, театрально поклонившись, исполнил их просьбу. Он в третий раз ударил топором, и тело сразу обвисло, а рука, приколоченная к щиту, еще успела дважды слабо дернуться, прежде, чем замереть, заливая доски под собой кровью.

Толпа взревела:

— Копф! Копф! Копф!

Люди требовали отсечь приговоренному голову. Все они пришли сюда, чтобы лицезреть вполне определенное зрелище, и не собирались пропускать ни один из его актов. И палач, стремясь удовлетворить требование толпы, нанес удар.

Голова несчастного герра Глаппа, — а точнее, того окровавленного куска мяса, что от него остался — свисала очень низко и болталась совершенно безвольно, так что тщательно наметиться палач не имел возможности. Удар его был весьма приблизителен, но достаточно силен — работник смерти явно намеревался отрубить голову с первого же взмаха.

Но в последнее мгновение Генрих непроизвольно дернулся, и топор не попал в цель. Его старательно наточенное лезвие угодило несчастному прямиком в рот и с легкостью отсекло верхнюю половину головы. А нижняя челюсть вместе с шеей обвисли. Кровь оттуда вытекала, как из переполненной чаши, превратив остатки туловища обер-вахмистра в отвратительный кусок мяса.

Старая цыганка, о которой еще совсем недавно рассказывал мне герр Глапп, обманула его. Его действительно четвертовали, но совсем не в глубокой старости, как она говорила.

Он был казнен в расцвете лет.

А толпа снова взревела. Палач подхватил половину головы за волосы и поднял ее, демонстрируя сначала Великому князю Ульриху, а затем и всей толпе.

Я увидел, что сидящая на трибуне принцесса Фике вся словно бы сдулась. Она обмякла, покачнулась и наверняка упала бы на пол трибуны, если бы ее не придержала герцогиня, которая и сама сидела, белее снега. Потом принцесса все-таки стала заваливаться на бок, и тогда князь Ульрих с недовольным видом шепнул что-то на ухо барону Марбаху. Одноглазый распутник сразу же подошел к принцессе, взял ее под руку и увел прочь с трибуны.

Меня же пробил холодный пот. В голове болезненно пульсировало. Захотелось немедленно сбежать отсюда куда подальше, и не возвращаться больше никогда.

Расталкивая орущих людей, я выбрался из толпы. Чувствовал я себя отвратительно. Сердце бешено колотилось, внутри ощущалась холодная тошнотворная пустота.

Я отбежал от толпы подальше, но вдруг остановился, поняв, что не смогу отсюда уйти. И не только потому, что не знаю, где сейчас находится Кристоф, и что в случае моего бегства с ним наверняка обойдутся точно также, как и с несчастным обер-вахмистром. Если, конечно, не придумают еще чего похуже.

Но я просто не находил в себе сил сейчас покинуть площадь! Какая-то невидимая сила не позволяла мне сделать это, и чем больше я отдалялся от эшафота, тем труднее мне давался очередной шаг.

Это явно было действие местной магии, но применить в ответ свою собственную я не мог, поскольку Синяя магия не работает в магическом поле Красной Линии. И я точно знал, кто использовал против меня эту магию.

Маркграф Хардинер не желал меня отпускать, пока я не выполню данного ему обещания. По какой-то причине он очень хотел, чтобы я сразился с неким демоном Румпом. И он не собирался отпускать меня без схватки.

Впрочем, немного придя в себя, я и сам не пожелал уходить. Перед глазами у меня было лицо Кристофа. Удивленное, растерянное. Его точно так же закуют в цепи и приволокут на этот самый эшафот. Зачитают приговор, из которого он не поймет ни слова. А затем голого приколотят семидюймовыми гвоздями к деревянному щиту.

Кристоф не столь хладнокровен, как обер-вахмистр Глапп, он будет вырываться и кричать, но это будет только раззадоривать толпу. А потом его неторопливо, со знанием дела, изрубят на части, и я понимал, что эта картина будет стоять у меня перед глазами до скончания дней. Я не смогу этого забыть, как не смогу простить себе своего бегства…

Что ж, демон Румп так демон Румп. Тем более, что изгнание демонов из нашего мира — это ли не первая задач мага любого из цветов? Демонам Запределья нечего здесь делать.

Неожиданно я почувствовал зуд в левом плече. Потер его, мимоходом кинув косой взгляд, и обомлел. Над плечом вновь колыхалась зеленая дымка. Но теперь она не была похожа просто на облачко пыли. Теперь у нее была вполне определенная форма — как стальной наплечник у кирасира, или же эполет на парадном мундире генерал-полицмейстера Шепелева.