Уж не знаю отчего так. Наверное, людям хочется лично заглянуть в лицо смерти, чтобы при встрече узнать ее и попытаться спастись. А для кого-то это просто яркое зрелище, которое способно хоть как-то раскрасить его серые скучные будни…
Я уже почти протиснулся сквозь сгрудившуюся вокруг эшафота толпу, как она вдруг загомонила, зашумела, и я тут же замер. Напряженно обернулся. Толпа продолжала восторженно голосить, в воздух летели шляпы.
Со стороны дворца в сопровождении взвода гвардейцев к эшафоту шел Великий князь Ульрих. Был он не один, по левую руку его сопровождал одноглазый барон Маттиас Марбах, а по правую шел маркграф Хардинер. Чуть позади семенили герцогиня Иоханна и принцесса Фике. Вид у герцогини был довольно потрепанный, что меня вовсе не удивило, ведь не более часа назад я видел ее безмятежно спящей после загульной ночи.
Впрочем, принцесса София Августа Фредерика выглядела не многим лучше своей матери. И это было последствием не только бессонной ночи, но и того дикого ужаса, который до сих пор преследовал девушку буквально по пятам. Лицо ее было бледным и растерянным, опустошенный взгляд лихорадочно блуждал по толпе и старался не задерживаться на эшафоте.
Что⁈ Как⁈ Почему⁈
Я был сейчас растерян не меньше принцессы. Что здесь делает Великий князь? Что здесь делает Хардинер, гром меня разрази⁈ Мы же с ним только что договорились, что казнь Генриха Глаппа будет отложена, пока не состоится моя битва с демоном Румпом. Или Хардинер желает объявить об этом лично? Но для чего тогда здесь присутствует Великий князь и герцогиня с принцессой?
Все эти вопросы промелькнули у меня в голове в один миг. Я же стоял в полной растерянности и глазел, как гвардейцы раздвигают толпу, сгоняют мальчишек и нищих, облепивших высокую трибуну перед эшафотом, и как князь вместе со своим сопровождением входит на эту трибуну и садится на место прямо напротив деревянного щита на эшафоте.
Я непроизвольно отметил, что с той точки лучше всего наблюдать за казнью.
Но как же так? Почему? Неужели сейчас маркграф объявит, что казнь откладывается, а Великий князь после этого послушно оторвет от сиденья свой костлявый зад и снова удалится во дворец?
Я бы очень хотел, чтобы так все и случилось. Но вместе с тем понимал, что это было бы странно.
Когда князь Ульрих и все его сопровождение заняли своим места на трибуне, крики толпы постепенно стихли. Люди еще возились, торопливо обмениваясь перепутанными головными уборами, но уже не голосили.
Потом на эшафот резво взобрался крепыш в красном колпаке, скрывающем всю его голову. Только круглые отверстия для глаз чернели на ткани. Это был палач, в руках он держал увесистый топор на длинной рукояти. Толпа приветствовала палача громким криком, на который, впрочем, тот не обращал никакого внимания.
Водрузив топор на плечо, он проследовал к деревянному щиту и в ожидании остановился перед стоящим здесь же огромным чурбаком. На нем уже были разложены какие-то инструменты. С того места, где я находился, обзор был не очень хорош, но, кажется, там лежал увесистый молоток и охапка огромных гвоздей.
А затем над площадью пронесся протяжный вздох, когда толпа заметила направляющуюся к эшафоту процессию. Несколько вооруженных гвардейцев окружали укутанного в черный плащ Генриха Глаппа. На шее у него был надет широкий железный обруч, к которому крепились две короткие цепи. Двое дюжих парней в одежде простых горожан за эти цепи тянули обер-вахмистра к эшафоту. С лиц их не сходили улыбки.
Порой они замечали в толпе вокруг себя кого-то их знакомых и совсем по-свойски махали им руками. Люди им что-то громко говорили, они на это отвечали, после чего порой раздавались взрывы оглушительного хохота.
Настроение у толпы было самое что ни на есть праздничное. Я же наблюдал за этим действом с замершим сердцем. Я ждал, когда осужденного затащат на эшафот, а потом княжеский глашатай зачтет бумагу, из которой станет ясно, что казнь переносится.
Многие из толпы вздохнут с сожалением, от того, что зрелище, ради которого они сюда явились, не состоится в срок. Но многие будут с интересом наблюдать за лицом приговоренного — за тем, как луч вспыхнувшей надежды озарит его лицо. Всем будет хотеться увидеть, что чувствует человек, когда смерть, уже протянувшая к нему свою костлявую руку, вдруг отступает…
Между тем обер-вахмистра затянули цепями на эшафот, хотя он и не сопротивлялся. Но от того, что дюжие парни то и дело дергали цепи, да еще в разные стороны, Генрих на лестнице не удержался на ногах и упал вниз. Подвешенный за шею на цепях, он захрипел и затрепыхался, и может быть в итоге и задохнулся бы, если бы парни не догадались сойти с эшафота, подхватить приговоренного под руки и помочь ему взойти по лестнице.
Мне больно было смотреть на мучения этого достойного человека, несправедливо обвиненного в преступлении, которого он даже не совершал. Он просто хотел честно исполнить свой долг. И он его исполнил. И теперь за это должен был умереть лютой смертью.
Но я выторговал для вас несколько часов жизни, обер-вахмистр! А там, даст Бог, мы еще что-нибудь придумаем…
Вслед за приговоренным на эшафот торжественно взошел глашатай, с лицом, похожим на кабанье рыло. Горделиво приосанясь, он развернул длинный свиток и принялся крайне медленно зачитывать какой-то текст. Единственное, что я понял, что говорилось все это от имени Великого князя Ульриха.
Но я ждал реакции толпы. И внимательно следил за лицом герра Глаппа. Но ничего не менялось — толпа молчала, лишь легкий шепот витал над ней, а обер-вахмистр с равнодушным лицом смотрел на трибуну. Туда, где сидел Великий князь. И принцесса. Должно быть, он смотрел сейчас именно на принцессу, но поручиться за это я не мог.
Закончив свою речь, глашатай свернул свой свиток и покинул эшафот. А я не понимал, что происходит. Почему толпа не загудела, услышав известие о переносе казни? И почему герр Глапп никак не отреагировал на это? Он даже и бровью не повел. Это была просто железная выдержка человека, привыкшего смотреть в глаза смерти, или…
Или же казнь все-таки состоится прямо сейчас⁈
Один из парней, удерживающих в руках цепи Генриха, одним рывком сдернул с него плащ, и стало видно, что из одежды на нем ничего больше нет. Даже исподнего. Все тот же парень снял с его шеи железный обруч, затем его грубо схватили под руки и подтащили к деревянному щиту. В какой-то момент Генрих попытался вырваться — то ли утратив самообладание, то ли возмущаясь столь грубым отношением к себе со стороны простых горожан, которые явно даже не были дворянами.
Но его сопротивление словно бы и замечено не было. Его с легкостью прижали спиной к деревянному щиту, вставили запястья в специальные веревочные петли, свисающие сверху, а напоследок коротко ударили в живот, отчего обер-вахмистр вздрогнул и сразу же обвис на веревках.
В толпе послышался смех. Стоящий рядом со мной пухлый господин в богато расшитом камзоле, тоже засмеялся — тонко так, звонко. Противно. И я, недолго думая, врезал ему локтем по затылку. Пухлый господин тут же захлебнулся смехом, покачнулся и рухнул на булыжник. На него покосились, но помогать подняться никто не кинулся. Только принялись отпихивать его ногами, чтобы не мешался.
А я уже снова смотрел на эшафот и никак не мог поверить, что все это происходит на самом деле. Туда тем временем поднялся священник, быстро прочел какую-то лютеранскую молитву и задал Генриху вопрос. Тот не ответил, только глянул на священника исподлобья и покачал головой. Перекрестив его, священник отошел в сторону.
Тогда за дело взялся палач. Он прислонил к чурбаку свой топор, взял в руки молоток и один огромный гвоздь. Подошел к осужденному, кулаком растопырил ему пальцы на правой руке, прижал к ладони гвоздь и нанес тяжелый удар молотком.
Вздрогнув, Генрих вскрикнул. А палач вновь заработал молотком, вбивая гвоздь все глубже в доски щита. При каждом ударе обер-вахмистр вздрагивал всем телом, и только та рука, которую палач приколачивал к щиту, оставалась неподвижной.
