Вера Федоровна выхватывает из потока слов нужные, быстренько соображает, что же еще спросить, дабы Андрей Филиппыч поставил эти слова в необходимых падежах, и одновременно поддерживает беседу.

Приходит Тамара, младшая Шурина сестра, ей тоже уже сорок лет, хоть она и девушка. Прислоняется спиной к печке, заложив под поясницу ладони, перекручивает винтом крепкие грязные ноги, весело зыркает яркими глазами, быстро схватывает, в чем дело, и влезает в разговор. Тамара мне кажется красивой, а главное — очень живая, резкая, все в руках у нее так и летает. Я видела нынче днем, как она вела лошадь, которую им с Шурой дали в колхозе «повозить дров «на собя». Бойко выкидывала ноги, высоко поддавая юбку коленями, а следом молодая кобылка так же размашисто мелькала мослатыми коленками. Глаза у Тамары очень светлые, яркие — такие глаза с широким зрачком и блестящей радужной обычно в ее возрасте бывают у истеричных женщин, но у тех они блестят воспаленно, надрывно, а у Тамары просто играет неизрасходованное, неуспокоившееся женское естество. И сознание: «я еще буду».

Наша Шура и вообще все, кого мы спрашивали, напрочь отрицают, что у здешнего русского населения были когда-либо браки с эстонцами. (Эстонские деревни — на другом берегу озера.) «Ни на моей памяти, ни на маминой, ни на чьей. Ня бы́ло етого!» Однако у нее самой острые финские скулы и плоские веки, прикрывающие светлые глаза, у матери ее — еще более острые скулы, лицо как бы сложенное из треугольников, острый большой нос — точно у некрасивых финок или некоторых прибалтийских женщин. В Каунасе, в музее, я даже видела вырезанную из дерева неизвестным крестьянином «смуткяле» — фигурку богородицы. Остроскулая, остроносая богородица скорбела над бородатым Христом, умещавшимся у нее на коленях, как трехлетнее дитя, а на груди у нее — точно символ страдания, вынесенный за скобки, — было приклеено деревянное, пронзенное ножом сердце. Талантливые люди во все времена умели совмещать отвлеченное с грубо-конкретным, чтобы усилить впечатление, чтобы надежнее дошла идея…

Эти финские скулы у подборовцев так и оставались для меня загадкой, пока я не прочла в одной книге[2], что «…с другой стороны, в говорах словен и большей части кривичей появилось цоканье, образовавшееся в связи с межязыковым смешением славян и финских племен». Вот, значит, аж оттуда идет это: «Паноцка, ты ня пой, не то подумают, што ты дуроцка!..» и скулы, наверное, оттуда же…

— Цясовни не было у нас, — отвечает на очередной вопрос Веры Федоровны Андрей Филиппыч. — Самоловски наших дразнили: бесцасовенники да бесцасовенники; весла крястом поставя — помолитесь хоть на ето. С етого Ванюшку Шуриного обливанником кличу: чухонь крястила, ены обливаю, ня кунаю в купелю…

Тут инициативу перехватывает Тамара, к неудовольствию Веры Федоровны, которая считает, что Тамара, побывавшая во время войны в плену, поработавшая на хуторах у эстонцев, менее типична с точки зрения диалектологической. Но Тамара ввязывается в разговор по доброте душевной: она полагает, что отец ее неповоротлив мыслью и перезабыл все, а она вот помнит.

— Сучошна дорога вот там, — показывает она рукой куда-то вбок, в «божий угол». — Суки́ — место такое. Фамилье то было, кто раньше место захватил. Сякирой розодрали землю, ну, ето место им отошовши было. И пошло Суки да Суки с ныне до веку. (Вере Федоровне для вопросника нужно происхождение названий мест и прозвищ людей.) А там, — Тамара тычет жилистой загорелой рукой в противоположную сторону, — Красная го́ра. Розвеем еще то место называю, там действительно розвей, — металлически вдруг просверкивает в ее речи чужое городское слово «действительно». — Там пясок жолтый так розвева. С пяска навеявши, дак… Вот называем что «долина»: там такой мох, что без конца тянется. Если полтора-два гяктара, дак не назову долина… Подборовье? Ня знаю… Бор ня лес. В лясу мох такой — «бор», идешь, дак он скрыпи…

Мы переспрашиваем ее: все-таки что же такое «бор» — сосновый лес? И все, даже восьмилетняя Светка, Тамарина дочка (хоть Тамара и называется «девушкой» и замужем не была, дочка тем не менее у нее есть), хором растолковывают нам, что «бор» — это высокий сухой мох, на нем еще «квяточки» красноватые растут. Возможно, это название перешло с соснового бора на мох, он ведь в хвойном лесу обычно бывает?

— Пчолы брали мед с етого бору, — говорит Тамара, окончательно повергая нас в недоумение. — Мшага — маленькие мяста в лясу, где низинка, там ягоды ростут… Вторнул палку. Не скажу там воткни или что: вторни!..

Тамара, разгораясь, все больше проникается серьезностью разговора. Как видите, она прекрасно знает, что литературная норма — «воткни», сама проверяет у Светки уроки. Но коли уж нам для какой-то цели нужны отклонения, то вот вам, пожалуйста, глагол «вторни» — тоже, я думаю, старый: «вторгся» небось от этого корня? Старуха Короткова сидит на лежанке на печи, свесив босые опухшие ноги, и ворчит, что уж «тямно, писать вам ня винно», а хозяевам спать бы пора, завтра дочери опять спозаранку в лес отправляться. Тамара бесшабашно дергает плечом: «Нам ня к спеху!..»

— Табашна морда еще зову… — отвечает на следующий вопрос Веры Федоровны о прозвищах Андрей Филиппыч и смеется тихонько. — Ен, хто кури, спроси (надо полагать, попросит закурить) хошь у попа… Берясские ены нас называю, а мы их залесски. Беряжной, хто на берягу родилси. Жихарь? Ска́жу: сходи к етому жихарю. Если нядавно приехал, ня ска́жу…

На улице тоже, между прочим, человека не назовут жихарем, только в собственном доме, давно живущего в этих краях. Вот и еще одно емкое слово: «жихарь».

— Ены, когда маненькие цыпочкы, их «цыпа-цыпа» во́пя, а так «пыль-пыль».

У Веры Федоровны есть вопрос, какими междометиями в данной местности подзывают кур, цыплят, гусей, уток, овец и прочую живность. Смешно?.. А оказывается, нет. Во-первых, засекается движение слов из местности в местность. Что такое «пыль-пыль»? Бессмыслица? По-сербски «пиля» — цыпленок, в южных наших диалектах «пиля-пиля» — самое распространенное междометие, которым подзывают цыплят. А потом мне рассказывали, что на этих вот смешных междометиях горят при допросе разведчики. «Откуда вы? Ах, оттуда?.. А как, простите, в вашей местности дети подзывают голубей? А овец?..» Только в деревнях Псковской области (как следует из псковского областного диалектологического словаря) овец подзывают девятью способами: «баря-баря», «баки-баки» «баша-баша», «бася-бася», «бяша-бяша», «баля-баля», «бараш-бараш», «басенька-барюшка» и «мань-мань». Кур и цыплят в Горьковской, Брянской, Архангельской, Новгородской и Курской областях подзывают соответственно: «пыри-пыри», «клу-клу», «ти-ти-ти», «цыпа-цыпа», «пыля-пыля», «куть-куть», «цып-цып», «тю-тю-тю», «кур-кур». Гусей зовут: «те-те-те», «гуся-гуся», «дига-дига», «тега-тега», «зюря-зюря». Вот уток, как ни странно, везде зовут почти одинаково «утя-утя». Даже на юге, где часто употребляется не «утка», а белорусское «качка»; больше того: в иных белорусских деревнях — все-таки употребляется междометие, произведенное некогда от праславянского «утка», — «ути-ути». Есть в записях варианты: «вутя-вутя» и, явно вымышленное, «у-утк-у-утк», но эти в счет не идут.

Шура, когда не в лесу и не в поле, пропадает у своих — конечно, у нее нет стимула поддерживать чистоту: занавески не стираны, наверное, с прошлой осени, половики тоже давно не мыты. К престолу, может быть, уберется — это уж здесь вековая традиция — мыть все в избе к Михаилу Архангелу, надо полагать, и Шура ее не нарушит. А так — что ей? Живет одна, муж, как призвали на фронт, так домой не вернулся, хотя всю войну в тылу где-то возле Дмитрова проторчал из-за болезни глаз, там и новую семью завел. Сын после армии женился и живет в Петрозаводске, Шура к ним перебираться не хочет, хотя они бы, может, и не прочь: молодые оба работают — убраться, сготовить, за мальчиком присмотреть. Но Шура это понимает: «Ня буду я им в уборшшыцах ходиць». К тому же еще она не ладит с невесткой. И вот — бобылка. В изобке грязно, неуютно, нежило.