Не удержусь от сравнения: язык — точно река, несет в себе все следы производственной деятельности человека, и если раньше эти следы не замутняли, не загрязняли его, то теперь, увы, они зачастую инородны, тяжелы, неудобоусвояемы…

Кстати, напомню, что слово «соха» некогда обозначало небольшую общину с принадлежащей ей землей, до сих пор на Северном Урале «посо́ха» — это артель или группа рабочих, отсюда и «мелкая сошка». А потом уже слово это стало обозначать палку, дубину (посох) и, наконец, истинно «соху». В астраханских диалектах «соха» — палка с двумя развилками, не отсюда ли произошел «сохатый»?.. Пока еще соха для нас — не умершее слово, вон в иных деревнях ею проезжают картошку на личных огородах, но скоро умрет, и, встретив в каком-то диалекте вдруг слово «соха», мой далекий потомок будет так же удивляться и недоумевать, как я удивляюсь «лядине»…

А как вы смотрите на то, что «копна» и «купец» оказываются в ближайшем родстве? Ну вот я произнесу еще: «скопиться» — теперь будет легче перебросить мостик?.. Оказывается, «копа» — это толпа, сходка. «Купщина» — толпа по-болгарски, «куп» — по-сербски съезд; «купити» — собирать, скупать. «Купец», «покупать» первоначально обозначало — обмениваться, общаться… Правда, это интересней любого кроссворда — связывать и наращивать подобные цепочки в языке?..

Как Прасковья ни крутилась вокруг да около, поощряемая уточняющими вопросами Веры Федоровны, тем не менее и она пришла, наконец, к главной теме всех разговоров и воспоминаний подборовцев — к войне. Почти тридцать лет прошло, а рассказывают, едва выпив или просто разговорившись, — помнят мельчайшие подробности.

Это были первые месяцы войны, отступление. Я так и не поняла, прослушала, как попал семнадцатилетний Миша, сын Прасковьи, в лодку к военным, едущим в Кобылье городище. Видно, попросили перевезти, не знали, что там засада. «Оне ехали с парусом, глядя: а враги-то их на берягу дожидаю. Оне песню-то и запели…» Был недолгий бой, всех, ехавших в лодке, перестреляли, а вечером кто-то из подборовцев, бывший случайным свидетелем перестрелки, сообщил Прасковье, что сын ее убит. «У меня вот здесь пирог белый под кофтой, хотела яму с собой дасть, когда в лодку-то шел, ня догнала… «За што не привяли Мишу?» — «Паша, а ево убили…»

И без паузы, чуть придохнув, продолжает: «А во што он убит?» — «А я и ня знаю, кажется, в лицо…» — «Поеду за Мишей. Галька, если придут вас расстреливать, вы ня признавайтесь. А я поеду за Мишей». Прибежали на берег мужуки: «Пашка, не ступай!» — «За Мишей пойду, ня слышу, что вы говорите!..»

И дальше, так же обычно, спокойно, рассказывает, как приехала в Кобылье городище, а там вроде все по-прежнему и никаких следов боя, увидела, идет девушка, спросила ее, наверное, вдруг понадеявшись: тихо ли у них? «Како там тихо, тетя, ня тихо! Паши Валдаевой сына убили». — «А где яво убили?» — «За гумна ступай, там ены зарыты». Рассказывает, как пошла за гумна, увидела неглубоко вырытую и просевшую яму, и как встала на колени, и начала прямо руками отгребать землю. «Стою я вот так, девочкы, и копаю». Прасковья вдруг быстро спускается со стула на половики и начинает как бы грести что-то горстями, воспроизводя для нас эту сцену. Но горя, видно, уже нет, оно притупилось, разошлось за двадцать восемь лет по частым вот таким рассказам-показам, и актерка только талантливая перед нами, а не скорбящая мать. «Копаю, вижу в земли: Мишина нога и палец белый. Мяня затрясло, и вспомнила я, девочкы, учыл мяня моей сястры муж: «Спужалас, Пашка, не бяги! Ты от страсти не убяжишь, ето в тябе кров смутилась». Передохнув, продолжала копать дальше, пока не отрыла сына совсем. Попыталась вытащить его из ямы — ослабла, сил не хватает. «Здымаю, здымаю, девочкы, вот до етого-то места доздымаю — и ня здынуть… Тяну за руку, за ногу, когда живой, дак легше был… Я опять лягла на него, холонный уже, хоть и онна ночь прошла. Ляжу и плачу, хтой-то бяге: «Тетя, ты только как тише, ня плач. Враги за оградой карауля…» Слышу, иде хтой-то: три бабы с носилкам. Вытянули из ямы, отнясли в лодку. «Тетя, ты не едь так пушкой-то напрямки, задайся по камышам…» Еду, грымы что-то взади. Лягла на Мишу, ляжу… Приехала на берег. Наши мужуки стоя, Галька бяге: «О-ой, мама Мишу вяде, ой, мама Мишу вяде…» — «Помогитя мне Мишу вынести». Вынесли, положили на берег, я опять ля́гла на Мишу, ляжу, будто я неживая. Мужуки крыча: «Пашка, спирту пей, легше тебе будя». — «Бросьте вы меня уговаривать, я не маленький ребенок, ня нада ни спирта, ня нада никово. Вот мое все…»

Не знаю, как остальные, а я уже не могла больше ничего ни слушать, ни записывать. Перечитывая записи, я удивлялась жутким точным деталям и необычным словам: «А во что он убит?» — «Ня знаю, кажется, в лицо…» Запомнить и в сотый раз  т а к  рассказать все мог только человек талантливый…

В Москве, прослушивая пленку, где Вера Федоровна записала, как Прасковья рассказывает сказку, прочитанную ею когда-то в детстве (она кончила три класса и читать умеет!), я снова удивлялась, как это без подготовки, «с ходу» она так прекрасно говорит. С естественными паузами и придыханиями, неуловимо-изящными переливами интонаций, нестандартными, потому производящими впечатление сочетаниями слов. И переделала, конечно, все по-своему: свое, крестьянское видение мира, свою индивидуальность этой известной сказке передала… Рассказ про сына девочки записать постеснялись, хотя Галя и предлагала. Есть на пленке еще рассказ про свадьбы и про то, как Прасковья перед войной ловила шпиона, как ее премировали потом пограничники: «…Сто рублей денег, Мише свитер дали хороший, мануфактуры десять метров, широкая такая… Сшила Мише рубашку, собе сарафан — все в полоску». Тут Прасковья делает коротенькую паузу и заканчивает невозмутимо: «Матрасная была мануфактура…»

Я три раза слушала эту пленку, знакомых приводила — слушали, раскрыв рот, физическое просто наслаждение, блаженство.

Мы с Екатериной Ивановной решили на недельку уехать от наших диалектологов в Самолву: там правление рыбацкого колхоза имени Александра Невского. И хотя сейчас рыбу не ловят, да и за неделю много не увидишь, все-таки интересно хоть чуть-чуть пощупать, как и чем живет народ в рыбацком колхозе в перерывах между путиной. Если признаться, поднадоели нам деды и бабки, не так уж часто ведь среди них встречаются подобные Прасковье. Поднадоело слушать про то, что было, хочется взглянуть на то, что есть. Ну, а когда Вера Федоровна с девочками будет возвращаться в Псков, чтобы ехать на юг области (сейчас мы на северо-западе) через Опочку и Духнево в деревню Волково, мы к ним присоединимся.

Как нам объяснили в Пскове, колхоз имени Александра Невского небольшой, но крепкий, работает с прибылью. В Подборовье (правление у них в Островцах) вообще непонятно, в колхозе они или не в колхозе. Ну бригада, конечно, за уклейкой в озеро ходит — не каждый, правда, день, но в путину, судя по заработкам, работают хорошо. Шура вот картошки проезжала два дня, да три дня на колхозной лошади себе дрова возила. Рассказывали нам, что посадили в прошлом году тут лук, да «ен в дудки пошел рость, под ево и навоз надо и прополоть…» С луком не вышло, в этом году его уже не сажали.

Когда мы ехали в Самолву по озеру моторкой, было солнечно, по голубой воде шла рваненькая верхняя волна, плоские, точно ненастоящие, берега озера поворачивались, приближались. И ото всей этой бесконечно древней отчужденной красоты было мне почему-то грустно. Ужасно быстро несется время, не успеваешь приводить свои эмоции и поступки в соответствие с возрастом. Одно утешение: теперь много подобных, «деловых» женщин, значит, хоть смешной не буду. По возрасту бы полагалось уже иметь свой дом — и чтобы за столом собиралось много народу, дети. Много детей. Большой крепкий дом и земля вокруг него, земля, на которой бы я крепко стояла ногами, которая бы кормила меня — и никуда мне не надо было бы торопиться, мчаться, вечно уезжать… В первой, главной части своей души я, конечно, странница по призванию — та самая странница, какие с котомочками ходили от веси к веси, от монастыря к монастырю. И всегда были им открыты ворота любого деревенского дома — вот удивительно: так легко пускали чужих в дом!.. «А расскажи про что-нябудь. Странницы всягда много про все знаю… Садись, садись: сама поистишь и подруге дастишь… Да ештя, девки, ештя! В етом доме ня розогрявают! Плявать! Ешь! Мы ня сожрем, боров сожрё, дак…»