Огромная роль в обогащении байкальских вод кислородом принадлежит той же самой мелозире. Как и всякое зеленое растение, мелозира на свету фотосинтезирует — то есть выделяет кислород, поглощая углекислоту. За счет своего фотосинтеза мелозира обеспечивает кислородом не только собственное дыхание, но также дыхание зоопланктона, бактерий и рыб… Великая она работница — эта удивительная байкальская водоросль!

— Смешная она, — ласково говорит Константин Константиныч, — неженка! Слишком яркое освещение летними днями ее угнетает, и лучше всего она поэтому работает не на поверхности, а на глубине пятнадцати — двадцати метров. А вообще летом она даже перенасыщает кислородом воду: сто десять, сто пятнадцать процентов к обычному содержанию.

Когда начинается массовое отмирание мелозиры и опускание ее на дно, количество кислорода в воде несколько падает: разлагаясь, водоросль потребляет его на окисление.

Константин Константиныч рассказывает, что есть у мелозиры еще одна, непонятная пока, особенность. Кажется — умерла она, опускается ко дну. Поймали, посмотрели под микроскопом — клетки ничем не отличаются от живых. Подняли к поверхности — фотосинтезирует сильней, чем живая! Что происходит, странное какое-то оцепенение, непонятно…

Естественно, что мелозира работает только в верхнем слое воды, там, куда достигает солнечный свет. Но в Байкале воды очень интенсивно перемешиваются ветрами и течениями. В других озерах этого не происходит, так как разница температуры между поверхностными слоями воды и глубинными очень высока, а значит, и плотность воды вверху и на глубинах разная. Тяжелую и плотную глубинную воду трудно поднять на поверхность, поэтому перемешивания практически нет. В Байкале разница температур невелика даже в разгар лета, а осенью, зимой и весной температура воды с поверхности до дна где-то около плюс 4 градуса. Плотность воды поэтому одинаковая, перемешивание происходит легко.

Удивительные вещи совершаются в байкальской воде с точки зрения человека. С точки зрения омуля ничего удивительного в Байкале, наверное, нет. Все просто.

— Какой ты красивый, — говорю я Байкалу, — влюбиться можно!..

Садится солнце.

Когда я собиралась сюда ехать, одна знакомая специально позвонила мне:

— Слушай, брось, пожалуйста, там свои привычки! Не ложись спать рано и не вставай поздно. Какие, если бы ты знала, на Байкале восходы и закаты!..

Я ложусь поздно и встаю в четыре часа утра, но сопки затянуты дымкой: где-то горит тайга, так что восходов практически нет. Что касается закатов, то на Сахалине я видела и почище: целая буря красок. Но во всем, что происходит на Байкале, есть какое-то уверенное обаяние.

Солнце неторопливо коснулось сопки и лежит на ней долго, спокойно. На черной воде — длинный огненный столб. Наконец солнце, шевельнувшись, скатывается за сопку, остается пучок неярких лучей, уткнувшихся в тучу. По воде плывет масляная синева и колеблющееся зыбкое пламя. Ветерок сдергивает синеву, вода становится мятой и черной, только возле берега гладкий вялый прибой — и по нему аккуратно стекает, сбивается на камни розовый закатный свет…

— Девочки!.. — кричит Николай Павлович Ладейщиков. — Замерьте уровень, Борис Филиппыч купается!..

Меня уверяют, что когда купается Борис Филиппыч, уровень воды в Байкале поднимается приблизительно на ту же величину, как после перекрытия Братской плотины. Правда, здешний погодный бог Ладейщиков только грозится замерить уровень, так что сведения не точны.

Сам Борис Филиппыч относится к остротам по поводу своего роста и объема с присущим ему достоинством. Он считает это пустое острословие не больше как периодическими вспышками зависти со стороны более мелких представителей человеческой породы.

На Борисе Филиппыче — брезентовые широкие брюки, ремень с якорем, клетчатая рубаха, брезентовая куртка, берет. Загорелый, огромный, по-своему красивый, он похож на телохранителя главаря пиратов из фильмов, выпускаемых Одесской студией.

— Глядите, нерпа дохлая! — говорит капитан и передает мне бинокль.

Я беру бинокль, но все равно ничего не могу разглядеть. Желтое пятно какое-то на гладкой синеве Байкала.

Капитан меняет курс, мы подходим ближе. Действительно, плавает нерпа кверху желтым брюхом. Подстрелена она, наверное, давно, потому что шерсть с нее облезла и дух тяжелый… Я очень хотела увидеть этих занятных обитателей Байкала, переселившихся из Северного океана. Повезло? Наполовину только. Но увидеть летом живую нерпу, да еще на катере, почти невозможно. Высунет голову, глотнет воздуха — и опять под воду.

— Поехали!.. — морщится Константин Константиныч.

Мы разворачиваемся и уходим.

— Жира в ней много… Если срезать сверху испорченный, то там он хороший… Можно сапоги мазать.

В голосе капитана крестьянское сожаление.

Выстрел. Еще выстрел. Мы все выбегаем на нос. Два подстреленных крохаля трепыхаются на воде, за третьим гонится наш катер. У крохалей еще не отросли маховые перья, они не могут летать — и вот маленький крохаль, вытянув шею и судорожно взмахивая крыльями, удирает от большого катера. Как на машине за сайгаками… Выстрел. Глаза капитана деловиты и озабоченны.

Три крохаля лежат на палубе, один все еще вздрагивает, живой черный глаз тоскливо глядит в небо. Борис Филиппыч берет его за ноги и ударяет головой о палубу.

— Чтоб не мучился, — объясняет он, отвернувшись, и добавляет через паузу: — После одного случая не могу я их стрелять…

Он спускается в кубрик, играть в домино с матросами. Из кубрика валит сигаретный дым, от хохота забивших «козла» и стука фишек содрогается палуба. Я говорю Борису Филиппычу, что не могу себе представить Верещагина играющим в домино.

— Верещагин! — сердится Борис Филиппыч. — Подумаешь! Написал двести восемьдесят пять работ, из которых три четверти, если не все, устарели. Жил аскетом и умер за столом. Пока молодой, надо жить!

Надо жить, я согласна. Надо жить, пока молодой… Что это значит — жить?

— Что? — Борис Филиппыч смеется, распахивает свои огромные руки. — Жить!..

— Жить… А вы живете так, как вам хотелось бы?

Борис Филиппыч сникает:

— Нет.

— Почему?

Молчит.

Вот видите: и не «живет» и работает в четверть силы. В тридцать три года Верещагин написал уже около сорока работ. О чем он только не писал!.. О пресноводной фауне Памира, Кавказа и Центральной Африки, о жемчужном промысле в Карелии, о гидробиологических исследованиях Невы, о гидрохимии озера Имандра, о Байкале… Он побывал в Югославии, Австрии, Франции, Канаде, делал доклад на IV конгрессе лимнологов в Риме, за что получил медаль. Русское географическое общество присудило ему медаль имени Семенова-Тян-Шанского… Впрочем, когда читаешь, сколько Глеб Юрьевич получил премий за свои работы, кажется, что вся жизнь его с раннего возраста была сплошным получением разных премий и наград.

— Он не жил, а вы живете?..

Борис Филиппыч сердится:

— Путаник он был! Намерил в Байкале глубину тысяча семьсот сорок один метр, знаете, как теперь трудно опровергать!

Борис Филиппыч гидроморфолог. Он серьезно занимается изучением дна Байкала, проверил наибольшие и наименьшие глубины современными приборами и глубину 1741 метр нигде не обнаружил. Борис Филиппыч автор новой максимальной байкальской глубины 1620 метров. О строении котловины Байкала Борис Филиппыч написал большую работу, которая в скором времени должна быть опубликована. Правда, говорят, что в той самой точке, где по Верещагину глубина 1741 метр, Борис Филиппыч не измерял, говорят, что многие сотрудники брали донные пробы с глубины 1700 метров…

— Чем вы объясняете, что Верещагин так сильно ошибся в промерах?

— Не знаю. Он не описывал методику своих работ, — Борис Филиппыч враждебно хмурится. — Возможен просто грубый просчет: когда травили трос, поставили лишнюю палку, лишнюю сотню метров. Ну, а двадцать метров — это обычный дрейф троса… Дыбовский точно описывал методику: промеры он делал зимой со льда, значит, дрейф троса незначительный. А потом промерочный трос они мочили, вешали на него груз и замораживали. Значит, на вытягивание троса тоже скидок не приходилось делать. Везде, где данные Дыбовского проверяю, — точно.