— Что вы, черт!.. — крикнул старпом. — Решетников, табань весло! Что вы ее лагом ставите, с нами женщина, кто ее спасать будет?

— Моряки! — быстро откликнулся Валера. — Мы — что, нам бы самим выплыть.

Спасать меня, конечно, не надо, особенно Валере, я прекрасно утону сама. Плаваю я чуть лучше топора, а при такой волне действительно — самому дай бог до берега добраться. Но почему-то я уверена, что старпом при любой волне попытался бы спасти не только меня, вообще любую женщину, мужчину, не умеющего плавать. Есть в Викторе Михайльце щедрость сердечная и надежность. Валера по-своему тоже хороший парень, но Виктора жизнь не баловала, и он усвоил, что мир был сотворен в свое время не только чтобы в нем с удобствами устроился Михайлец, что существуют другие люди, которые тебе помогают или, наоборот, топчут тебя. Усвоил, что надо двигаться, чтобы жить. Работать, охотиться, ловить рыбу, уклоняться от ударов и наносить их, улыбаться и горевать. Ничего этого Валера Решетников еще не знает — балованный, немного сонный парень, любящий, когда ему бывает хорошо, и удивляющийся, если вдруг, на короткий срок, становится плохо. Выскальзывающий из этого плохого с ясными глазами, не оглядываясь на тех, кто рядом, именно из-за этой нутряной уверенности, что не он — в мире, а мир — вокруг него.

Кривец рассказывал, что однажды он поручил Валере опилить какую-то железку: до армии Решетников работал слесарем на машиностроительном заводе в аварийной бригаде. Когда Валера с заданием не справился, Кривец удивился: «Да как же ты работал?» Тот отвечал, что за два с половиной года их бригада отремонтировала три станка: аварийщик — что пожарник. Когда Камчатской области вручили орден Ленина, Кривец велел Валере вырезать из какого-нибудь иллюстрированного журнала орден Ленина и наклеить на карту Камчатки, висящую в Ленинской комнате. Вернувшись из отпуска, Кривец обнаружил, что орден так и не наклеен. Валера считает, что если что-то можно не делать, лучше не делать… Вот и подумаешь в который раз, хорошо ли, что мы всячески облегчаем жизнь нашим детям, затягиваем их детство до бесконечности, жалея, в первую очередь, конечно, себя, предвосхищая свою боль, если вдруг им будет плохо. А если жизнь резко повернет круто, не получится ли из Валеры очередной «бич», подобный откровенничавшему со мной на «Углегорске» Толику? Неумение сопротивляться обстоятельствам — серьезное дело…

Мы подошли к рифам. Боцман передает весла Виктору, берет ружье, становится на нос. Сейчас, с очередной волной, он прыгнет на риф, будет тихо подкрадываться, а мы с Виктором обойдем рифы севернее и перережем дорогу сивучам, если они попытаются уйти в море.

— Тише только, ешь-вошь, не болтать! — шипит боцман, и вдруг я замечаю, что оба они, видно, пропустили «под рыбку». Хорошенькое дело… Боцман еще держится, только губы развесил пьяновато, да язык вовсе удержу не знает, а у старпома весла вырываются из рук, глаза ушли куда-то под виски — и блаженная ухмылка от уха до уха…

Накатывает волна, боцман прыгает на риф, распластывается на нем, ползет… Вот так он полз на Шумшу.

Идем дальше. Виктор улыбается, покачивает головой, гребет рывками, шлюпка елозит носом по волне, брызги то и дело летят через борт. Я запоздало огорчаюсь, что детство и юность пришлись на такое время, когда было не до спорта: села бы сейчас на весла — и все…

— Как, тетя Майя, добудем сивуча? — спрашивает Виктор.

Я советую ему покрепче держать весла, иначе сивучей не на чем будет перевозить на «Елец». Виктор соглашается, но весла все же у него то и дело вырываются из рук.

Подходим к узкому, точно по ширине шлюпки, проходу между рифами. Это даже не проход, а углубление: когда волна скатывает — видно камень.

— Пройдем, тетя Майя? — риторически спрашивает старпом.

Я, как мне кажется, очень независимо повожу бровями, поднимаю плечи: все в руках судьбы.

— Пройдем… — отвечает Виктор самому себе, резким ударом весла ставит шлюпку кормой к волне, еще двумя короткими точными взмахами посылает шлюпку с волной, поднимает весла… Шлюпка, как ласточка, пролетает между рифами, тычется носом в мель, но уже не страшно: волна, доставив ее туда, куда нужно, сошла. Виктор выпрыгивает на риф, втягивает шлюпку, чтобы не смыло.

Я молчу: блестяще все было сделано, ничего не скажешь…

Виктор оглядывает рифы и идет по ним далеко, на самую северную точку, садится с ружьем, обхватив колени руками, смотрит в море, ждет сивучей.

Давыдов как-то сказал при мне: «Поймаем пять тонн рыбы — пою старпома вусмерть! Я ничего не понимаю в этом, а Витька в Охотском ловил».

К тому времени я уже немного разобралась в обстановке, поэтому не удивилась, что капитан так запросто, не боясь потерять авторитет, признается при подчиненных и посторонних, что чего-то не умеет. Но Давыдову нечего бояться: цену ему хорошо знают на Командорах. Умея почти все, он может позволить себе чего-то и не уметь.

Сивучей мы, конечно, не убили: их просто не было здесь. Но я навсегда запомню черные рифы, облепленные хрустящими под ногами высокими ракушками, и волну, на которой наша шлюпка влетела в прогал между Сциллой и Харибдой…

Едва мы отошли, погода испортилась, пошел дождь. А когда добрались до Юго-восточного, волна разыгралась так, что высаживаться не рискнули. Запросили по рации бригаду, они отвечали, что продукты кончились, к тому же нынче утром, когда они высаживались в бухте, чтобы метить котиков, шлюпку швырнуло о берег и разбило. Люди спаслись, но оставаться дальше на Юго-восточном, бригада считает, нет смысла. Разговор этот так и не закончили: завтра, когда в эфир «выйдет» Фролов, будет решено, что делать бригаде. Впрочем, как я понимаю, они твердо решили уезжать: метить котиков — дело не выгодное, заработков нет, тут уж их не удержишь, сколько бы научник Фред Челноков ни возмущался.

И вот мы стоим ночью напротив Юго-восточного, все спят, только Давыдов изредка просыпается, прислушивается — не пашет ли якорь. Если сорвет с якоря — щепок не собрать. Наконец засыпаю и я.

Утром слышу, как Давыдов «выходит в эфир».

— Первый — третьему, первый — третьему, прием. Я на Юго-восточном. Первый, первый, я — третий, как слышите?

Фролов тоже выходит в эфир, долго препирается с бригадой, потом уступает, распорядившись, чтобы «Елец» дождался «Расторопного» и шел в Никольское с ним в паре. Во-первых, для одного «Ельца» слишком много набралось пассажиров, а во-вторых, в такой шторм в одиночку ходить рискованно.

— Четвертый!.. Я третий… Четвертый!.. Я третий!.. Как слышите? Прием… Четвертый, как это вы нынче утром Преображенку проскочили? Мы видели, пассажиры на палубе стояли, тоже видели…

— Ну бывает, Коля, бывает… — смущенно бубнит в эфире голос капитана «Расторопного».

Действительно, тумана особого вроде бы не было, а прошел-таки «Расторопный» полным ходом мимо Преображенки.

— Ну ясно, ясно, — хохочет Давыдов. — Петя, мы вам завидуем, что вы пятое число в Никольском застали. Мы придем, тоже догоним…

Однако еще дня три мы торчим в Преображенском, ждем у моря погоды — в данном случае в буквальном смысле слова. Эти три дня в поселке — дым коромыслом: промысел кончился.

Пребывание на Медном, вообще на Командорах, и ожидание у моря погоды натолкнули меня на еще одну полезную мысль. Собственно, опять мне дало урок, посмеялось надо мной Время…

Обычно в Москве или даже в «материковских» командировках я всегда приблизительно знаю, чем буду заниматься ближайшую неделю; вечером знаю с точностью до получаса, что буду делать завтра днем. Хотя при всем при этом я человек безалаберный, но просто иначе нельзя: дел всегда так много, что, если их пустить на самотек, ничего не успеешь.

Эта командировка мысленно была расписана у меня еще в Москве, но уже в Петропавловске все посыпалось, на Медном продолжало сыпаться, а на Беринге мои точные планы рухнули окончательно. Подводили средства передвижения. На всю Командорскую поездку я рассчитывала истратить десять — двенадцать дней, вместо этого только на Медном я пробыла две недели, а вообще, начиная с моего отъезда из Москвы, прошел уже целый месяц. По моим наметкам, к этому времени я, побывав в Долине Гейзеров и в Оссоре, должна была возвращаться в Петропавловск, чтобы ехать на Курилы. То, что гейзеры и олени полетели к черту, — было ясно. Но если дело так пойдет дальше, полетят и Курилы.