— Это не хулиганство. Только, может… Лет в тринадцать, по-моему, я в школе на гитаре сыграл при всех Весну.

      Я удивлённо переспросил его:

      — А что там такого было?

      — А я случайно спел версию с матом. Там ведь в начале поётся, «Под открытым небом пляшет озорная молодёжь, на танцполе всё забито, не пройдёшь.»

      — Точно.

      — А я случайно на автомате спел, «На танцполе всё забито, х** пройдёшь.» Такая вот у меня версия была в телефоне.

      — Я даже не знал, что такая есть.

      — Ты эфирную версию, значит, слушал. А есть и другая.

      Я посмотрел ему прямо в глаза и хитро спросил:

      — Ты, кстати, задумывался когда-нибудь над текстом Весны?

      — Нет. А что там?

      — Ну… — я по-негодяйски дёрнул бровями. — И созрели семена, я прошу тебя, давай собирать мой урожай. Орудие труда ты получишь без труда.

      — Ну?

      — Ну, Витёк… Созрели семена. Орудие труда. Собирай мой урожай. Там ещё что-то про двадцать первый палец было, вроде? Врубаешься, нет?

      Он вдруг как засмеётся на всю квартиру:

      — Блин, ты чего это, а? Взял мне и всё впечатление испортил. Бандюган! Это же у них самая приличная песня. Как дальше-то жить? Ты как вообще до этого догадался?

      — Да я как-то недавно её слушал. И всё вдруг понял. В детстве-то не понимал. Орудие труда, Вить. Что ты думаешь, он ей про лопату, что ли, поёт?

      — Не про лопату уж. Про черенок.

      Взял и хитро́ подмигнул мне. Всё лежал и наглаживал меня возле уха, грел меня теплом своего тепла. То за мочку меня дёргал, то на мой нос косился, на уши, в глаза мне заглядывал. Я положил ему руку на спину и стал массировать твёрдые уставшие плечи. Витька закрыл глаза. Балдел. Расслаблялся.

      Рука настырно поползла вниз.

      Пальцы скользнули по кожаному ремню с позолоченной пряжкой с серпом и молотом и тихонечко коснулись потёртой молнии.

      Он открыл глаза и испуганно прошептал:

      — Тём, ты чего это? С бормотухи моей так раззадорился, что ли?

      — Наверно. Сам же мне налил.

      — Ну-ка не хулигань.

      А сам всё улыбался, в глаза мне смотрел. Думал, наверно, что же я дальше-то буду делать?

      Рука прижалась к плотным камуфляжным штанам.

      Тепло. Жарко. Жжётся. Даже через толстенный слой хлопчатобумажной ткани. Ремень тихонечко скрипнул.

      — Тём… — Витька волнительно выдохнул и обжёг мне лицо горячим потоком воздуха.

      В душу мне смотрел, шелохнуться боялся и не моргал. Рука моя всё сильнее грелась его огнём.

      Он тихо прошептал:

      — Тём… Не надо, пожалуйста, а?

      А я так же шёпотом его спросил:

      — Почему? Не нравится?

      — Очень нравится, Тём. Всё ведь испачкаю.

      Зря он мне это сказал. Ещё сильней меня раззадорил. Ладонь мою наглую попытался перехватить, но не успел.

      Томно вздохнул и жалобно зашептал:

      — Заяц… Не надо… а – а… Блин…

      Закрыл глаза и словно исчез. Будто его и не было. Дёрнулся тихо всем телом, напрягся чуток и совсем расслабился. Щёки покрылись лёгким румянцем, дыхание жалобно затрепеталось.

      — Ну зачем, а? — он спросил меня еле слышно. — Уф…

      Лежал и смотрел на меня. Глаза совсем чуть-чуть покраснели, будто у него аллергия на цитрусовые, а я только что набрызгал мандариновыми духами.

      Он прошептал мне:

      — Слушай. Блин… У тебя есть…?

      Я сразу всё понял, перебил его и ответил:

      — Да. Сейчас что-нибудь поищу.

      — Поищи, ладно? Спасибо.

***

      Отдал ему свои старые трусы со Скуби Ду. Я их последний раз надевал, когда мне лет четырнадцать было. Совсем они ему маленькие и короткие, в обтяжку. Других не было. Глаза смущённо бегали туда-сюда, голова изо всех сил старалась над ним не смеяться. Те трусы, в которых пришёл, он сложил в рюкзак.

      Звякнул замком и строго сказал мне:

      — Тёмка. Пожалуйста. Только притронешься к рюкзаку – в лоб тебе дам. Не смущай.

      — Ой, подумаешь прям, господи, — сказал я. — Беда какая случилась.

      — Нехорошо так, — Витька натянул свои камуфляжные штаны и щёлкнул молнией на ширинке. — Даже разрешения не спросил.