— Да, видел. Хотя, не знаю, может, мы с тобой про разные ролики говорим. Там таких много.
Он призадумался, стал перебирать струны пальцами и сказал:
— Песни дурацкие тебе, значит, нравятся, да? Про муху с большой жопой слышал?
— Нет, не слышал.
Витька ухмыльнулся:
— Ну, послушай. Хотя… Нет, там мата много. Не хочу при тебе ругаться.
— Да ну ладно, чего я, маленький, что ли?
— Тём. Нет. Потом, может, спою тебе как-нибудь. О, точно. Ты по обмену же ездил учиться, да?
— Да.
— По родине скучал?
— Ну… — я призадумался. — Так. Немного.
— Может, эта понравится. Слушай.
Витька подмигнул мне и сосредоточился на гитаре. Комнату в бархатном бежевом свете прикроватной лампы залило сладкой карамелью его доброго, басовитого, но такого мягкого голоса. Пальцы перебирали струны так нежно, аккуратно, словно он боялся сделать гитаре больно. Обращался с ней, как с хрупкой партнёршей по танцам.
Голос его зазвучал.
Лёгкий задорный проигрыш.
Грудь наполнилась пьянящим музыкальным волшебством. Каждый его удар пальцами по тугим струнам отзывался невесомой вибрацией.
А «how are you?» меня спросили в американском броском стиле,
А я ответил «всё нормально» и бросил дерзкое «пока»,
В Нью-Йорке пыльном у нас классно, но жизнь проходит понапрасну,
И я хочу домой вернуться, да только, сука, не могу.
А почему? А потому!
А дом мой там, где в тепле жопа, и где грязный Брайтон Бич,
Там, где каждый вожделеет больше зелени настричь,
Американская рожа так на русскую пропитую похожа.
Столичной водочки бутылка, и в Крайслер Билдинге курилка,
Поем пельмени у Гудзона и в Бронксе бахну шашлычку,
Такая жизнь у эмигранта, у раздолбая без таланта,
Домой в колхоз мне неохота, я здесь на Западе сгнию.
А почему? А потому!
А дом мой там, где в тепле жопа, и где грязный Брайтон Бич,
Там, где каждый вожделеет больше зелени настричь,
Американская рожа так на русскую пропитую похожа.
Струны нежно скрипнули под его пальцами и на прощанье сладостно зажужжали. Витька отложил гитару в сторону и уставился на меня.
— Прикольно, — сказал я. — Не Шалава, конечно, но тоже ничего.
Он спросил:
— Словил тоску, да?
— Немножко. Хотя я в Нью-Йорке то и не был. Это ты сам сочинил?
— Нет, куда уж там. У нас группа есть, наши верхнекамские ребята, переехали в Америку давным-давно, там пишут песни. Не слышал эту никогда?
— Нет.
— Ну ты даёшь. Короче, это их песня. Сам я никогда ничего не писал. Так и помереть раньше времени можно, да? Как твой этот, как его… Со смешной фамилией?
— Филипп Дик?
Витька ткнул в меня пальцем и заулыбался:
— Да, да, точно. Его в школе-то не били за такое имя?
— Не знаю. Может, и били.
Умиротворённый полумрак его комнаты разрушился от громкого телефонного звонка, я даже слегка подпрыгнул. Витька бросился к телефону, схватил его, посмотрел на экран и недовольно цокнул.
Он повернулся лицом к окошку, видимо, чтобы не смущать меня своим неожиданным разговором и ответил:
— Да, братан?
Понятно. Олег, наверно, звонил, или Стас.
— Нет, давай на неделе как-нибудь… Нет. Не надо… Не один, да… Мгм…
Про нас, наверное, говорил. Ничегошеньки даже и не скрывал. Смелый какой.
Он вдруг взорвался и как рявкнул:
— Ой, да пошёл ты, а! Животное, твою мать ещё! — и на другом конце провода послышался громкий довольный ржач. — Давай, на связи будь.
Он сердито глянул на телефон и тихо произнёс:
— Извини.
— Чего он сказал?
Витька стал дурачиться, забавно передразнивая Олега:
— Чё, с Артёмом своим шишку паришь, да?
— Не понял… В смысле, типа мы тут курим с тобой?
— Да, ага. Курим.
Он подошёл к окошку и приложился лбом к стеклу. Вздохнул тяжело. Хотел, наверно, прийти в себя после звонка.
Я подошёл к турнику в дверном проёме, пощупал его мягкую пористую накладку, вдохнул лёгкий запах китайских материалов, провёл пальцами по стёртой белой надписи Tornado, сделанной в стиле граффити. А краем глаза заметил, как Витька улыбался от этого моего интереса, как молча наблюдал за мной, как за глупой обезьянкой в зоопарке. Думал, наверно, «и чего он с ним делать будет?»
