Он тихо-тихо спросил меня:
— Согрелся, что ли, заяц? Доволен, что в подъезд зашли?
— Немножко, — прошептал я.
— Ути батюшки, а чтобы множко было, что надо сделать?
— Не знаю, — я пожал плечами и хитро улыбнулся. — Настю Ткачёву бы встретить, конечно.
Он опять засмеялся:
— Да ну хорош ты со своей Настей, заколебал уже!
Витька глянул в сторону коляски и тихо хихикнул.
— Чего? — я спросил его.
— Ничего. Если адрес этой своей Ткачёвой помнишь, можем ей потом занести. По любому она ведь забыла.
***
Лапша приятно согревала ядрёным теплом, жарила каждую клеточку. Воняло только на весь подъезд. Зато вкусно, зато не холодно.
Мы вышли на общий балкон. Витька с сигаретой в руках развалился на холодных каменных перилах и утонул в ночной тишине Моторостроительного района. Вид отсюда красивый. Редкие островки частного сектора посреди высоких бетонных стен, тёплые фонарные переливы света вдоль заснеженных дорожек. Чернющая линия горизонта вдалеке впивалась в розоватое ночное небо.
— Красиво, блин, здесь, — прошептал я. — Я ведь особо нигде не гуляю. Так высоко не забираюсь.
— Нравится, что ли? — он спросил аккуратно. — Правда?
— Да. Нравится. Зачем мне тебе врать?
— Да кто тебя знает? Ты же у нас бандит.
Чёрный овчинный пух на его пышной шапке развевался на ветру на фоне наспех нарисованной на стене уродливой цифры семь. Белая стена была вся обсыпана чёрными маркерными художествами, всякими свастиками, значками уличных банд, названиями каких-то андеграундных групп, дурацкими стишками про жизнь, смерть и любовь.
— Я в детстве любил всякую вот такую дурь на стенах читать, — сказал Витька и поскрёб ногтем по облупившейся краске на стене. — Про сиськи, про письки. Да? Тоже такое читал?
Я засмущался:
— Не знаю я, чего ты там такое читал. Я другие вещи читал.
— Про сиськи, про письки не читал?
— Нет, не читал. Хватит, а.
— А про что читал? — он всё надо мной издевался. — Толстоевского своего, наверно, да?
— В гости ко мне придёшь как-нибудь, покажу тебе, чего я читаю.
— Заинтриговал прям.
Глубоко в подъездной тишине иногда завывала шахта лифта, потом смолкала на мгновение, и наши сердца отмирали, слыша каждый раз, как двери распахивались на каком угодно этаже, но только не на седьмом. Холодная лампа надоедливо моргала, светила и будто бы даже грела. Только нам и светила, иначе совсем заплутаем во тьме, в этих толстенных каменных стенах.
Вдруг звонко лязгнула дверь. Эхо глухого металлического удара шлёпнуло нас по ушам. Витька небрежно глянул из-за плеча в сторону коридора, мол, ну кто там ещё? Из подъездного полумрака возникла сгорбленная старушка в платке и с потрескавшейся палочкой.
— Чего курите тут стоите, на весь подъезд воняете? — она проскрипела нам. — Из этого дома?
— Из этого, — уверенно ответил Витька, пыхнул дымом разок и будто из уважения к старушке выкинул недокуренную сигарету с балкона.
— С какой квартиры? — она всё не унималась.
Я виновато опустил голову и тихо пробубнил:
— Не из этого мы дома.
— Вот, вот. Нечего тут шастать по ночам, давайте, уходите.
Я хотел было двинуться в сторону лестницы, как вдруг Витька забасил на неё:
— Да ладно, Вам жалко, что ли? Постоим тут, да пойдём.
Бабушка чуть повысила голос:
— Вот дома у себя стойте, обстойтесь хоть всю ночь.
— Вы не кричите, люди-то спят, — он сказал ей вежливо.
Она вдруг замахнулась на нас своей палкой и взорвалась на весь подъезд:
— Я не ясно сказала, что ли? Пошли нахуй отсюда, палкой щас как ёбну только по хребту!
Витька громко расхохотался и зашуршал своими штанами в сторону лестницы, а я следом за ним.
А бабка всё ворчала нам вслед:
— Ой, бессовестный, ба, бессовестный. Ещё солдат ведь!
Мы с ним выбрались из подъезда на трескучий мороз. Так смешно было с её этого голоса. Долго ещё по коридорам гуляло эхо её надрывных криков.
Совсем не хотелось возвращаться с ним в уличный холод. Так я за эти полчасика привык к уютному теплу, к чувству домашности. Как же это всё дело продолжить? Не хочу, чтоб заканчивалось.
И ведь знаю, как продолжить. Знаю, хочу, но не могу. Страшно.
Плевать.
