— Посмотрим обязательно. В другой раз, ладно? Мне домой надо сегодня.

      — Всей семьёй будете отмечать?

      — Да. Наверно. Отец, может, торт купил. Да нет, точно уж купил.

      Он тяжело вздохнул, пронзительно посмотрел на меня и произнёс с сожалением:

      — И опять ко мне пойти не можем, да? Извини…

      — Да ну перестань. Просто скажи, когда свободен будешь.

      Витька заулыбался, поправил фуражку на бритой голове и сказал:

      — Да всё лето буду. И ты тоже, да? М? Школьник.

      — Да. Всё лето.

      Это было наше самое радостное и спокойное прощание за последние несколько месяцев, у меня уже не было на душе какой-то непонятной скорби, переживаний, когда же я увижу его в следующий раз, по сердцу не разливался яд неведения и тоски, всё было как-то тихо и умиротворённо.

      Всё лето ведь впереди. И только для нас с ним, и ни для кого больше.

      Но я всё пытался понять, а откуда же всё-таки взялась эта недавняя хандра прямо перед его последним звонком? Сейчас от неё уже следа не осталось, но вдруг опять накроет, что тогда? На секунду подумал, может, эта хандра накрыла меня, потому что на днях надо было идти в военкомат и в очередной раз доказывать медкомиссии, что моя неизлечимая болезнь шейных сосудов всё ещё по-прежнему была неизлечимой и не позволяла мне служить в армии? Лукавить не буду, не очень-то и хотелось, была у меня куча других планов на ближайшее будущее, и все эти кульбиты по разбитым коррупцией и тотальным бардаком воинским частям в них не входили. И незачем мне было переживать, я недавно снова сделал МРТ, УЗИ шейных сосудов, мой диагноз подтвердился и по-прежнему у меня наличествовал, и думать о каком-то риске загреметь на военную службу мне не приходилось.

      Вдобавок Витька вызвался со мной пойти на медосмотр, так, за компанию, и заодно свои свежие обследования по части кардиологии думал занести, тоже хотел поскорее освобождение от службы получить, чтобы ни о чём не думать и спокойно поступить в какой-нибудь свой инженерный колледж на автомеханика.

      Я его всё отговаривал, пытался воодушевить, что он был совсем не глупый и запросто мог бы поступить в какой-нибудь затрапезный верхнекамский вуз, но его гордая душа была непреклонна, он всё отмахивался, посмеивался, мол, чего там пять лет сидеть, когда можно за четыре или даже за два года специальность получить, да ещё и параллельно где-то работать? Я уже с ним не спорил и с уважением относился к его самостоятельным решениям, старался в них не вмешиваться, лишь со стороны для себя подвергал критике и слегка осуждал.

      И совсем мне было не важно, кем он там станет в будущем, кем будет работать, юристом ли, механиком, врачом, бухгалтером или учителем физкультуры. Значения это никакого не имело, ведь при любом раскладе мы с ним будем жить вместе, станем хоть и не официально, но всё-таки семьёй, будем отныне видеть друг друга каждый день, засыпать в обнимку и просыпаться в одной тёплой постели посреди льда нашей тихой провинции.

      Он пришёл ко мне с утреца в один из последних солнечных майских деньков с папкой в руках, стоял на пороге и улыбался, будто мы с ним не в военкомат собирались, а на утренник в детский сад. Я свои медицинские бумажки тоже захватил, и мы с ним неспешно побрели в военный комиссариат Моторостроительного района.

      — Ты там был когда-нибудь? — он спросил меня по пути в военкомат.

      — Конечно. Сто раз. Что ты, надо же постоянно приходить, отмечаться, что, типа, всё ещё болеешь. А ты?

      — Не-а. У нас в школе все данные собирают, там и осмотры проводят. Да там все годные, чего уж. Придёшь такой, скажешь им, «ой, а я болею, мне нельзя.» Скажут, «ты чё, опух, что ли? Ты же там в школе учишься, ну-ка бегом».

      — Погоди… И ты тоже годен, получается?

      Он махнул рукой:

      — Нет. Сердце же. Специальная группа.

      — Точно. А ты… Уверен?

      — Да не ссы ты.

      И вроде бы все школы, садики и другие госучреждения у нас в округе давно уже отреставрировали и привели хоть в какой-то божеский вид, а на здание военкомата всё было страшно смотреть. Бледная бежевая кладка уже который год избавлялась от одного кирпичика за другим, «улыбалась» прохожим своими дырками и кариесом, которым так щедро это здание наградило время. Во внутреннем дворике на стене военкомата дрожал на ветру рваный выцветший плакат с солдатом и надписью про почётность службы по контракту, прочитать я её так и не смог, настолько поблекло изображение за многие годы. В сторонке стояла и курила компания каких-то парней в спортивных костюмах, от которых я в обычной жизни шарахался как от огня, а тут Витька вдруг заметил мой тревожный взгляд, увидел, как я съёжился. Он посмотрел сначала на них, а потом на меня и будто сказал мне без слов, «Не боись, Тёмка, я же с тобой, никому тебя в обиду не дам.» И после этого его стального взгляда я зашагал уверенно и свободно.

      Мы с ним прошли КПП и оказались в узких коридорах, устланных красными советскими ковровыми дорожками. Мой нос тут же скрутил тошнотворный запах носков и въевшегося в каждый сантиметр этих стен сигаретного дыма, сразу нахлынули неприятные воспоминания, как я приходил сюда в последний раз, доказывал, что всё ещё не исцелился от своего недуга. Тогда, помню, хирург сравнил мой вес за два года, так удивился, мол, а чего это я так за год сбросил десять килограмм? Болел, что ли? Я тогда не стал ему рассказывать, что схуднул в Америке, потому что питался там исключительно правильной едой, которую готовил мне Марк или давали мне в школе, салатами всякими, диетическим мясом. Как бы странно это ни звучало, но в России я ел бургеры, картошку фри и прочие гадости гораздо чаще, чем в Штатах.

      Витька встал у самого входа, так по-хозяйски, словно начальник, оглядел коридор, набитый несчастными парнями в трусах. Потом из кабинета вышел местный Менгеле в белом халате, спокойным таким размеренным голосом велел всем, кто пришёл, раздеваться и ждать, когда вызовут. Витька на меня посмотрел, пожал плечами, и через пару минут мы с ним и сами стояли в одних трусах, рядом с кабинетом хирурга, а я стыдливо прикрывался своими бумажками. И кого было стесняться? Все мы были в одной лодке, проходили этот чёртов медосмотр, все одинаковые, ну, да, кто-то постройнее, кто-то потолще, кто-то, было видно, спортом занимался, и нечего мне было стесняться своего худосочного тела. И как будто это всё была какая-то психологическая игра с самим собой, игра, в которой я проигрывал своим страхам и неуверенности.