Он схватил бутылку шампанского, бабахнул на всю квартиру и налил нам по бокалу, сказал мне:
— Соком только разбавь. А то ещё окосеешь совсем. За уши тебя потом к маме твоей повезу в чувства приводить.
Я осторожно взял бокал, понюхал этот искрившийся забродивший компот, поиграл в руке янтарными переливами в свете люстры и сделал первый глоток. По горлу разлился вкус дешёвого лимонада, какого-то дюшеса из киоска, а потом уже меня накрыло едким привкусом спиртяги, отчего я поморщился.
Я спросил его:
— А в чём прикол-то, я не понимаю? Горько же. Так… Противно. Тебе нравится?
Витька выпил залпом, почмокал немного и прислушался к своему языку, сказал, мне:
— Конкретно это? Нет, бодяга какая-то. А так вообще, ну, можно иногда. Ты из какой воскресной школы весь такой правильный выпустился, а?
— Да прекрати. Просто как-то не пробовал никогда. Один раз только, когда лет шесть было, со стола у бабушки с дедом водку лизнул.
— Прямо лизнул?
— Да. Вот за этим столом, кстати. Взял рюмку, поднёс её и лизнул. Чуть в обморок не упал.
— Не лизать надо, а пить. Глупый заяц.
Мы с ним сидели на диване за набитым до отказа столом и, словно загипнотизированные этими монотонными переливами гирлянды на ёлке, молча смотрели куда-то в стену, думали каждый о чём-то своём.
Витька всё не успокаивался:
— Точно со мной в спортзал ходить не будешь?
— Точно. Не обижайся.
— Да не обижаюсь я, Тём. Делай что хочешь. Не уезжай только никуда.
И я украдкой хитро на него глянул:
— А что? Переживаешь так?
— Переживаю. Разве не видно?
— И вот так мне прямо об этом говоришь?
— Да. А то вдруг ещё не поймёшь меня, а я потом…
Он вдруг потерял нить повествования и замолчал.
А я всё так же задорно спросил его:
— Чего потом?
— Ничего. Убиваться буду. Ты ведь… Точно никуда не собираешься ехать?
— Точно. Тебе письмо с отказом показать? Так мне изящно написали, мол, «мы были так потрясены вашим резюме, шокированы, но, к сожалению, вынуждены вам отказать».
И он вдруг прильнул ко мне, прижался лбом к моему лбу и сказал:
— А покажи.
— Серьёзно, что ли?
— Да. Покажи мне письмо, чтоб я успокоился.
Так странно, я ведь даже и не думал, что до этого дело дойдёт, думал, просто скажу ему про письмо, он от меня и так отстанет. А он и вправду захотел эту бумажку увидеть, всё не унимался. Надо же как. Я достал из рюкзака уже смятое и обгрызенное по краешкам письмо в конверте с эмблемой Стэнфорда с калифорнийской ёлкой в красном кружочке, он его развернул и внимательно прочитал, я надеялся, что переводить мне его не придётся. Отказ — он и на всех языках мира отказ, нечего там разжёвывать, всё видно невооружённым глазом по структуре текста и по его гнилой подаче. Ей-богу, лучше бы вообще ничего не присылали.
— А хранишь зачем? — он спросил и отдал мне письмо.
Я пожал плечами и ответил:
— Чтоб тебе показать и просто так, строю мемориал своим неудачам.
Он засмеялся надо мной:
— Да брось ты. Дальше двигайся, чего всё на одном-то зацикливаться? Я тоже КМС не с первого раза получил, и чего, надо было мне на всё забить и больше не пытаться?
— Нет, Вить. Я уже устал от своих грёз, честное слово.
— Тебе восемнадцать лет, ты чего такое говоришь-то? Устал он.
— Нет, правда.
И я вдруг тяжело вздохнул прежде, чем толкнуть небольшую, но такую пафосную речь:
— Мечты — это такой яд. Они либо сбываются и тебя опьяняют похуже всякой наркоты или алкашки. Либо не сбываются, и тебя это всё тихонечко убивает.
А он ещё сильнее надо мной засмеялся:
— Минутка ушастой философии, да?
— Да. Всё, ничего тебе больше не скажу.
В моей комнате я посадил Витьку на диван в полумраке уличного фонаря и велел ему не двигаться и дождаться сюрприза. Он так хитро заулыбался во все зубы, весь раскраснелся, крепко сожмурил глаза и терпеливо замер.
— Открывай, — сказал я.
Витька открыл глаза, увидел меня с двумя потёртыми кассетами «Один дома» в руках, и вдруг улыбка пропала с его лица.
— Что? — я спросил его.
И он опять заулыбался и нахмурился и сказал:
— Нет, нет. Я… Просто. Да. Фильмы, точно. Это классно.
