Дело в том, что, как я говорил и знал, все рассказы сестренки о том, как ему худо, как врачи скрывают… и прочее такое же — чушь собачья и самые пошлые враки карлсбадско-мариенбадского порядка.
Он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности, теребя Ольгу всякой ерундой.
Окончательно расстроившись в Барвихе, где нет ни «Астории», ни актрис и актеров и прочего, начал угрожать своим явлением в Москву 7-го. И сестренка уже заявила победоносно, что теперь начнутся сбои в работе.
Этого мало! К этому добавила, пылая от счастья, что, может быть, он «увлечет ее 15-го в Ленинград»!
Хорошо было бы, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!
Остановка переписки — гроб!
Я потеряю связи, нить правки, всю слаженность. Переписку нужно закончить, во что бы то ни стало.
У меня уже лихорадочно работает голова над вопросом, где взять переписчицу. И взять ее, конечно, и негде, и невозможно.
Сегодня он уже вытащил сестренку в Барвиху, и день я теряю.
Думаю, что сегодня буду знать, понесет ли его в Ленинград или нет.
* * *
Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!
* * *
Со всей настойчивостью прошу тебя ни одного слова не писать Ольге о переписке и о сбое. Иначе она окончательно отравит мне жизнь грубостями, «червем-яблоком», вопросами о том, не думаю ли я, что «я — один», воплями «Владимир Иванович!!», «Пых… пых» и другими штуками из ее арсенала, который тебе хорошо известен.
А я уже за эти дни насытился. Итак, если ты не хочешь, чтобы она села верхом на мою душу, ни одного слова о переписке.
Сейчас мне нужна эта душа полностью для романа.
* * *
В особенно восторженном настроении находясь, называет Немировича «Этот старый циник!», заливаясь счастливым смешком.
* * *
Вот стиль, от которого тошно!
* * *
Эх, я писал тебе, чтобы ты не думала о театре и Немировиче, а сам о нем. Но можно ли было думать, что и роману он сумеет приносить вред. Но ничего, ничего, не расстраивайся — я окончу роман.
Спешу отдать Насте письмо. Продолжение последует немедленно.
Твой М.
142. Е. С. Булгаковой. 3 июня 1938 г.
Москва
Днем.
«Подсолнечник (Helianthus)»
«Хорошее медоносное растение».
Из Брокгауза.
Дорогая Люси!
Я очень рад, что ты заинтересовалась естественной историей. Посылаю тебе эту справку из словаря. Ты ведь всегда была любознательна!
* * *
Да, роман… Руки у меня невыносимо чешутся описать атмосферу, в которой он переходит на машинные листы, но, к сожалению, приходится от этого отказаться!
А то бы я тебя немного поразвлек!
Одно могу сказать, что мною самим выдуманные лакированные ботфорты, кладовка с ветчиной и faux pas[1581] в этой кладовке теперь для меня утвердившаяся реальность[1582]. Иначе просто грустно было бы!
* * *
Ты спрашиваешь печально: «Неужели действительно за один день столько ненужных и отвлекающих звонков?» Как же, Дундик, не действительно? Раз я пишу, значит действительно.
Могу к этому добавить в другой день еще Мокроусова (композитор? Ты не знаешь?)[1583] о каком-то либретто у Станиславского и разное другое.
* * *
Привык я делиться с тобою своим грузом, вот и пишу! А много накопилось, пишу, как подвернется, вразбивку. Но уж ты разберешься.
* * *
Шикарная фраза: «Тебе бы следовало показать роман Владимиру Ивановичу». (Это в минуту особенно охватившей растерянности и задумчивости.)
Как же, как же! Я прямо горю нетерпением роман филистеру показывать.
* * *
Одно место в твоем письме от 31-го потрясло меня. Об автографах. Перекрестись, <…>. Ты меня так смутила, что я, твердо зная, что у меня нет не то что строчки горьковской, а даже буквы, собирался производить бесполезную работу — рыться в замятинских и вересаевских письмах, ища среди них Горького, которого в помине не было.
У меня нет автографов Горького, повторяю! А если бы они были, зачем бы я стал отвечать, что их нет? Я бы охотно сдал их в музей! Я же не коллекционер автографов.
Тебе, <…>, изменила память, а выходит неудобно: я тебе пишу, что их нет, а ты мне, что они есть[1584].
Это Коровьев или кот подшутили над тобой. Это регентовская работа!
Не будем к этой теме возвращаться! И так много о чем писать!
* * *
Прости! Вот она — Ольга, из Барвихи. Целую руки!
Твой М.
Следующее письмо буду писать ночью.
143. Е. С. Булгаковой. 4 июня 1938 г.
Москва
В ночь на 4.VI.
Дорогая Люси!
Перепечатано 11 глав. Я надеюсь, что ты чувствуешь себя хорошо?
Целую крепко.
Твой М.
144. Е. С. Булгаковой. 9 июня 1938 г.
Москва
В ночь с 8-го на 9-е июня.
Дорогая Купа,
в сегодняшней своей телеграмме я ошибся: было переписано пятнадцать глав, а сейчас уже 16. Пишу эту открытку, чтобы она скорее достигла Лебедяни, а подробнее все опишу в письме завтра.
Устал, нахожусь в апатии, отвращении ко всему, кроме <…>[1585].
Целую крепко! Твой М.
P. S. Сергей Петрович[1586] взял с меня честное слово, что в каждом письме я буду писать по крайней [мере] две строчки приветов от него.
145. Е. С. Булгаковой. 10 июня 1938 г.
Москва
Днем.
Дорогая Лю!
Все в полном порядке — перестань беспокоиться! Сейчас получил твое закрытое от 8-го. К сожалению, опять посылаю открытку, потому что сочинение большого письма тебе — это целое священнодействие. Со всех сторон наваливаются важные мысли, которые все нужно передать тебе, а для этого требуется несколько часов полного уединения. Вот сегодня я и намереваюсь составлять большое в надежде, что меня не будут отрывать. Обдумываю вопрос о нашем свидании. Что комнату ты наняла — это хорошо. Но вот куда ты думаешь пристроить Ник. Роб.[1587]? Но, впрочем, все эти вопросы до большого письма.
* * *
Вот с романом — вопросов!! Как сложно все! Но и это до большого. Диктую 18-ю главу. Жди известий.
Твой М.
Целую тебя крепко! Кланяйся Жемчужникову[1588]!
146. Е. С. Булгаковой. 11 июня 1938 г.
Москва
Дорогая Лю!
Хорошо, что ты наняла комнату на всякий случай. Но удастся ли мне вырваться — вопрос!
В числе прочего есть одно! Это июльский приезд sister-in-law[1589]. То есть не то что на 40 шагов, я не согласен приблизиться на пушечный выстрел! И вообще полагаю, что в начале июля половина Лебедяни покинет город и кинется бежать куда попало. Тебя считаю мученицей или, вернее, самоистязательницей. Я уже насмотрелся!
По окончании переписки романа я буду способен только на одно: сидеть в полутемной комнате и видеть и читать только двух людей. Тебя! И Жемчужникова. И больше никого. Я не могу ни обедать в компании, ни гулять.
