Перевод упростит основные мысли. Это, с одной стороны, усилит их логику, с другой, — наделит их агрессивным порывом, который уже проглядывает в этих откликах.

Грубо говоря, мне тем самым навязывают политические мотивы. Я никогда не просматривал текст заново. Жаль, что туда просочилась критика времени, особенно в отношении «бюргера». Она имеет мало отношения к делу. Сегодня, когда я занимаюсь другими проблемами и предвижу крушение титанов, у меня нет никакого желания пересматривать текст и даже сокращать его.

Тогда я не мог предвидеть, на какой риск отважился со своей концепцией. Антимарксистское толкование я должен отвергнуть. Маркс укладывается в систему «Рабочего», однако не заполняет ее целиком. Примерно то же можно сказать и о его отношении к Гегелю.

Я догадываюсь, что Гегель скорее согласился бы с «гештальтом» рабочего, чем с редукцией его к экономике, которая остается лишь одним из секторов. «Гештальт» (уже само это слово трудно для перевода) репрезентирует мировой дух для определенной эпохи, причем как дух господствующий, в том числе и в области экономики. Основная проблема — власть; она определяет детали. Это подтверждается уже сегодня: всюду, где правят рабочие партии, от Китая и России вплоть до восточных немцев, вопросы власти имеют превосходство над экономическими. Если этим государствам, в том числе и со стороны западных коммунистов, ставится на вид, что они отходят от марксизма, то этот упрек обоснован, но устарел.

За репрезентацией мирового духа стоит материя, а не идея. Теория не определяет действительность, как часто решительно подчеркивает Гегель, но действительность порождает идеи и изменяется сама по себе. Даже техническое изобретение вынуждено следовать ей. В конечном счете оно не выдумано и не случайно.

Этому соответствует понимание материи, которое уводит к доплатоновским временам, — оно не материалистично, а материально. Я разбираю это в «Стене времен». Гештальт более родствен монаде Лейбница, чем платоновской идее, и ближе перворастению Гёте, нежели гегелевскому синтезу.

Рабочий — это титан и тем самым — сын Земли; он, как говорит Ницше, следует ее смыслу, причем даже там, где он, казалось бы, ее разрушает. Вулканизм будет возрастать. Земля породит не только новые виды, но и новые роды. Сверхчеловек еще относится к видам.

Работа уже позади, но я связан с ней в том смысле, что она меня провоцирует, как в конце «Эймесвиля». Крушение богов пока еще не завершилось: материальная атака на мир предков с его князьями, священниками и героями. Ответ не заставит себя ждать. Гесиод и «Эдда» обретают актуальность.

«… Тем самым я подхожу к «Рабочему». В этом эссе, за которое я взялся бы сегодня иначе, я попытался вернуть то, что Маркс отбросил из дистиллированного им Гегеля, и вместо некой экономической фигуры увидеть гештальт, к примеру, в смысле перворастения. Во Франции это было понято лучше, однако тоже лишь отчасти, — и тем самым в перспективе возникает угроза, что какая-то фигура станет предметом спора. Но лучше — в том числе и для успокоения собственной души — проткнуть воздушный шар иглой, чем отдергивать газовый полог.

К гештальту рабочего, впрочем, ближе подошли в России и в восточной зоне, нежели у нас. Это выражается в примате власти перед наукой. Маркс — это le bon vieux père[58], великий вождь, которому подражает обращенная вперед сторона их янического лика. Поэтому в своих действиях они нередко довольно неуклюжи, но это не мешает делу.

Я-то как раз хотел бы избежать того, чтобы из меня делали антимарксиста, конечно, я не укладываюсь в марксову систему, но зато он, пожалуй, укладывается в мою…»

Из письма Вальтера Патта. «Вы пишете, что «Рабочий» остался у Вас позади. Это верно в личностнобиографическом плане. Но если посмотреть с точки зрения истории метафизики, то мировая эра рабочего в доброй своей части, пожалуй, находится еще впереди; человек стал «работающим животным» (Хайдеггер. «Доклады и статьи», 4-е издание, с. 68).

Между тем вновь происходят исторические события. При этом нужно также иметь в виду, что марксизм русской чеканки представляет собой сегодня единственную силу, которая что-то значит в метафизико-историческом плане… Советский Союз — это застывшая революция, которая вновь и вновь будет приходить в движение… Если восточный мир имеет в качестве своей идеологии материализм, а в качестве своего образа жизни — героический идеализм, то на Западе жизнь приняла вид законченной греховности и материализма».

Неприязнь к политической актуальности я ощутил уже в 1930 году, и теперь с ужасом замечаю, что с тех пор утекло пятьдесят лет. В Париже сейчас тоже напали на след «Рабочего»; это подтверждают мои разговоры с Пальмье, Товарницки, Эрвье. Об этом — в моем ответе на объемистое письмо Анри Пляра от 14 января:

«…Мне также доставляет беспокойство, что буржуа настоятельно требует скорейшего французского издания «Le travalieur»[59]. Вам известно, что я долго пытался этому помешать. Я закрыл эту тему. Теперь она вновь поднята по разным пунктам. Я не могу ничего возразить против того, что гештальт рабочего сегодня наиболее чисто представлен на Востоке; с другой стороны, примат власти перед экономикой составляет лишь одну из частей или одно из следствий появления мифического гештальта. Гештальт пребывает в покое; экономика и даже техника — это лишь складки на одежде. Основная мысль проста; если бы мне сегодня пришлось пересматривать это эссе, она была бы прорисована отчетливее, однако для этого у меня нет ни желания, ни времени…

Дорогой друг, изрядная часть работы не только предстоит, но уже и проделана Вами. После того как наш дорогой Жан-Пьер де Кудр ушел от нас, Вы, да еще мой бычок, — моя опора и мое утешение посреди все еще прибывающего потока…

Теперь вы еще хотите взвалить на себя «магический реализм» и при этом исходить из «Сицилийского письма». В этом я должен с Вами согласиться: это не только магико-реалистический текст, но и ключ к этой оптике в целом. Для меня лично он представляет собой переход от экспрессионизма («Борьба как внутреннее переживание») к сюрреализму. Такая же перемена отличает первую редакцию «Авантюрного сердца» от второй.

Как видите, Вы склоняете меня к самонаблюдению, которого, собственно, следовало бы избегать. Какой в этом прок в ту эпоху, когда начинает шататься мир? Но мы еще посадим, как говорил Лютер, свое дерево».

«Глубокоуважаемый господин Вальднер… Что касается «Рабочего», то о затронутой Вами проблеме часто размышляли не только я и мои друзья, но и многие другие. Скоро появятся публикации, посвященные в том числе и семинару, который вел по этой книге Мартин Хайдеггер. К чему это приведет, я не знаю.

В моей концепции важен только тот момент, когда в гештальте усматривается мифическая величина, вступающая в историю подобно титану и, быть может, поначалу разрушающая ее. Естественно, двадцатые годы сказались на способе изложения. Тем не менее по историческим соображениям я не могу ничего изменять в тексте, который в рукописи еще более объемист.

С другой стороны, когда-нибудь те годы предстанут в ином свете. Более поздние работы тоже внесли свою экзегезу и дополнения. Потом появились небольшие (Декомби) и объемистые (Брок) сочинения. Завязалась переписка, к которой я причисляю также и Ваше письмо.

Наконец, я не хочу исключать и того, что я еще раз, страницах на тридцати, вернусь к этой теме. Во всяком случае, все, что происходило после выхода книги в 1932 году, подтверждает мою концепцию».