Отец скончался в 1943 году. Но его место в жизни Эрнста Юнгера определялось не только теми чертами характера и привычками, которые унаследовал его сын, но и рядом энергичных вмешательств в судьбу сына, нередко имевших решающее значение для его будущего. Хотя учеба не далась юноше, оставив его безразличным к большей части учебных предметов, но эти годы — 1901–1914 — не прошли даром. Рано пробудившееся влечение к необычному, протест против принуждения, рутины жизни, ее однозначности развивались и закрепились чтением приключенческой литературы и описаний открытий и научных путешествий: Жюль Верн, Стенли, Джозеф Конрад, Майн Рид. Прочитанный им в это время «Дон Кихот» был воспринят как роман-приключение, сказание о бескорыстном героическом энтузиазме. Даже в тяжелейших окопных буднях первой мировой войны литература этого жанра привлекает Юнгера — роман Стерна «Сентиментальное путешествие» он читал почти под артобстрелом. Молодой человек вскоре оказался втянутым в молодежное движение под названием «движение скитальцев» (буквально: «движение перелетных птиц» — Wandervogelbewegung), захватившее увлечением к путешествиям по стране почти всю Германию перед первой мировой войной. Оно культивировало жажду к активной жизни, неприязнь к анахроничным формам быта и общественной организации, но было принципиально аполитичным. Литература и публицистика, созданные идеологами этого движения, кажется у нас совсем не учтенного в исследованиях по германской духовной культуре начала века, пропагандировали культ здоровья, отваги, физической развитости, трезвости и разумного альтруизма. В движении имелась сильная педагогическая основа, привлекшая представителей культуры и наук, рачительно опекавших молодые души, объединенные этим движением. Участие в «движении перелетных птиц» имело для Юнгера то следствие, что побудило молодого человека испытать себя в неординарном приключении. Оно, несомненно, было безрассудным, но впервые выявило в юноше отвагу немалой меры.
Осенью 1913 года, не окончив школу, он принял решение бежать в поисках приключений в Африку. Путь лежал через соседний французский город Верден, где Юнгер вербуется сроком на 5 лет во французский иностранный легион. Уже через пару дней он прибывает в Алжир, в небольшой арабский городок, где размещалась его часть. Реальность оказалась не просто разочаровывающей, а ужасной. Неопытный во всех отношениях юноша мог стать жертвой самых диких «неуставных» отношений, которые царили среди легионеров, если бы не попал под опеку старого служаки-немца, пожалевшего юношу, и если бы не энергичное вмешательство отца, добившегося разрыва договора и возвращения сына. Да и сама Африка, какой она предстала перед его глазами, оказалась безжизненной пустыней, лишенной каких-либо прелестей и уже изрядно загаженной цивилизацией. Значительно позднее неудачное африканское приключение станет сюжетной основой книг «Дерзновенное сердце» и «Африканские игры»[6]. Что в этом шаге было безумным, а что было неизбежным выражением протеста против механики однообразного бытия, безрефлективно воспроизводимого тысячами представителей, сменявших друг друга человеческих когорт? «Юнгероведы» внимательно всматриваются в этот первый важный акт самостоятельного выражения личности Юнгера, справедливо находя в нем основные истоки последующих решений и проявлений его индивидуальности. Было бы любопытно сопоставить психологические мотивации вступления в легион Юнгера с подобным же шагом выдающегося русского философа Н. О. Лосского, описанным им в автобиографии: за ними скрыты разные типы судеб и типы культур, их определившие.
Отец оказался на высоте положения и проявил тонкое понимание своеобразия момента: принуждение было заменено формулой «социального договора», гласившего, что после окончания гимназии он предоставит полную возможность сыну реализовать свою мечту посетить сказочный Килиманджаро.
Но одно принципиальное следствие испытания должно быть отмечено сразу: возвратился домой человек, переживший впечатления, поставившие под вопрос значимость воображения как основания формирования жизненного проекта. Демифологизация идеала заронила еще неясное представление о наличии двух принципиально разных родов жизни: реальной и внутреннего переживания. Последнее может основываться на чистом воображении, фиктивных образах, разрушаясь от соприкосновения с жизнью. Подчиниться ему полностью невозможно и катастрофично по следствиям. Не здесь ли основание позднейшей, развитой до совершенства способности к объективно холодному, эмоционально отстраненному воспроизведению самых трагических и фантастических событий, которыми прославится проза Юнгера? Эстетизация ужасного и жестокого — одно из проявлений этой способности. Не будем голословными и приведем одно знаменитое описание бомбардировки Парижа союзной авиацией в 1944 году, которое Юнгер наблюдал с крыши гостиницы «Рафаэль». Оно в работах о Юнгере стало антологичным: «Целью атаки были мосты через реку. Способ и последовательность ее проведения указывали на светлый ум. При втором налете в лучах заходящего солнца я поднял бокал бургундского, в котором плавали ягоды земляники. Город с его башнями и куполами лежал в величественной красоте, подобно бутону, замершему в ожидании смертельного оплодотворения. Все было зрелищем…»[7].
Но соглашению не суждено было осуществиться. Приближался 1914 год. В этот год Эрнст Юнгер благополучно заканчивает затянувшуюся и нудную гимназическую учебу в Ганновере. За несколько недель до ее конца начинается война. Способность принимать быстрые решения сказалась и здесь: он немедленно записывается вольноопределяющимся. Конечно, внешне шаг довольно обычный. Тысячи молодых людей в обоих воюющих лагерях, движимые патриотическим порывом, заполнили призывные пункты в первые дни войны. Но у Юнгера был еще один важный мотив, побуждавший его к этому шагу: воспользоваться шансом войти в принципиально новое бытие, столь противоположное удручающему тону однообразной жизни, царящей в обыденном мире. Ограниченный поверхностный патриотизм, быстро остывший в головах и душах большинства его сверстников, ставших солдатами, у Юнгера сменился на более прочное духовное основание, что явилось в последующем спасением для него от душевного маразма, приведшего многих в ряды фашизма и оголтелого шовинизма. Вскоре мы находим его в ганноверских казармах, проходящим первичную военную подготовку. Опять трезво смотрящий на вещи отец советует ему пройти обучение в школе младших офицеров, а у Юнгера хватает разума внять совету, несколько повременив с подвигами. В конце декабря юный новобранец уже на фронте. Правда, одна деталь: пользуясь льготами, он успел определиться одновременно в Гейдельбергский университет, с отсрочкой учебы до столь близкой, как всем представлялось, победы. Отправка на фронт, сопровождаемая восторгами и энтузиазмом народа: цветы, речи, пение патриотических песен, улыбки и поцелуи девушек — все это было выражено в полной мере, искренно принято и представлялось праздником.
Определен был Юнгер в примечательную часть — полк, находившийся под патронатом представителей царствующего дома Гогенцоллернов, это был 73-й полк «королевских стрелков». Единственная мысль, тревожившая его душу и сердце, выражалась в страхе, что к ближайшему Рождеству первого года войны все закончится, и придется вернуться к обычной нудной жизни полным разочарования и огорчения. Головы юношей, таких как Эрнст Юнгер, кружились от возбуждения в ожидании необычных военных приключений и подвигов: «Среди всех нас, выросших в эпоху материализма, — вспоминал он позже об этих днях и переживаниях, — жила тоска по делам необычным, по великим и сильным ощущениям. Война захватила нас и оглушила. Отправлялись мы осыпаемые дождем цветов, в ошеломленном настроении, готовые на смерть. Война должна нам предоставить все то, что составляет великое, сильное, прекрасное. Она представлялась нам мужественным подвигом, радостным поединком стрельцов на цветущем, орошенном кровью лугу»[8].
