Вступления в мир надежных и завершенных форм нельзя ожидать раньше, чем в том или ином смысле будут приняты великие решения, а на смену однопорядковым характеристикам вооружения придет величественный характер высшего порядка. Мы вновь должны привыкнуть к мысли, что в таком мире форма является вовсе не целью усилий, а самоочевидным отпечатком, который изначально присущ любому усилию.

Действительная форма не есть нечто исключительное, — в том его понимании, которое свойственно музейному мышлению, — и соответственно ставящее обращение к форме, будь то в искусстве или в политике, в зависимость от внезапного появления исключительного индивида. Напротив, она обнаруживается в повседневности и не может выступать изолированно, даже если она не присуща той обиходной утвари, которая служит простолюдинам для пропитания и ведения хозяйства. Но неизменные средства, отмеченные очевидной завершенностью, должны появиться на той наиболее широкой ступени типической иерархии, которая получает свое пассивное запечатление в гештальте. От этого в большей степени зависит постоянство учреждений, обычаев и нравов, надежность экономики, понимание приказного языка и порядка, короче говоря — жизнь по закону.

На второй, активной ступени, где репрезентирован специальный характер работы, вступление в мир завершенных форм представляется как переход из планового ландшафта в такой ландшафт, где находит свое выражение более глубокая надежность, нежели та, которую способен дать один лишь процесс вооружения. Это тот самый переход, что ведет от эксперимента к опыту и, стало быть, к некоей инстинктивной методике. Подобно тому как раса представляет собой завершенный оттиск, так и инстинкт есть свойство такой жизни, которая пришла к однозначному осознанию своих возможностей. В этом пространстве следует ожидать наивысшей определенности для отдельных учреждений, наук и видов деятельности. Это тиснение, это ограничение и подчинение своим целям целесообразного самого по себе станет возможным лишь тогда, когда мы увидим производящую его печать в тотальном характере работы. Типические творения выступают здесь в виде системы отшлифованных, точных и целесообразных характеристик, благодаря которым гештальт отражается в подвижном и многообразном. Нет такой частной взаимосвязи, такой умственной или ремесленной деятельности, которая не ограничивалась и в то же время не усиливалась бы за счет того, что ее ставят себе на службу.

В рамках мира работы тип призван к высшей форме творчества, и в его действиях находит непосредственное выражение тотальный характер работы. Языку самодостаточных символов, на котором чистое существование обращается к созерцанию, принадлежит право свидетельствовать о том, что гештальт рабочего таит в себе нечто большее, чем только подвижность, что он обладает культовым значением. Рост числа таких свидетельств находится в тесной связи с искусством государственного управления, с неоспоримым и несомненным овладением временем и пространством.

Только здесь облик земли приобретает ту совершенную полноту и то богатство, в котором открывается единство господства и гештальта и которого невозможно достичь никакими намерениями.

Многие признаки свидетельствуют о том, что мы стоим на пороге эпохи, в которую вновь можно вести речь о действительном господстве, о порядке и подчинении, о приказе и послушании. Ни один из этих признаков не говорит более красноречиво, чем добровольная дисциплина, к которой начинает приучаться юношество, его презрение к удовольствиям, его воинственный настрой и пробуждающееся понимание безусловных мужских ценностей.

В каком бы из лагерей мы ни искали это юношество, везде будет возникать ощущение какого-то заговора, вызываемое уже одним только наличием и собранием людей определенного склада. Также повсюду, будь то в программах или в образе жизни, становится очевидным отказ от бюргерской традиции и обращение к рабочему. Этот заговор необходимым образом направлен против государства, причем не в том смысле, что предпринимается попытка провести границу между свободой и государством, а таким образом, что государство должно впитать в себя как важнейшее и всеобъемлющее средство преобразования иное понятие свободы, которая равнозначна господству и служению.

Нет недостатка в попытках обуздать этот новый смысл, свидетельствующий о том, что человек, в сущности, не может быть испорчен никаким воспитанием, и подчинить его старым системам бюргерского общества. Важнейшая из этих попыток состоит в том, чтобы постичь нарождающуюся силу в качестве партнера по переговорам и включить ее в структуру, работающую посредством переговоров. Степень сопротивления, которое может быть оказано этим усилиям, есть доказательство того, что имеется способность и к порядкам иного рода. Подобно тому как мы не можем принять подарка от мошенника, не сделавшись его сообщниками, мы не можем принять и признание легальности со стороны некоторых властей. Это относится и к бюргерскому обществу, которое наловчилось извлекать выгоду из государства. Лик поздней демократии, на который наложили свой отпечаток предательство и бессилие, известен слишком хорошо. В этом состоянии расцвели пышным цветом все силы разложения, все отжившие, чуждые и враждебные стихии; увековечить его любой ценой является их тайной целью.

Поэтому очень важно, каким образом происходит смена мнимого бюргерского господства господством рабочего и тем самым переход от одного образа государства к другому, совершенно от него отличному. Чем более стихийным путем осуществляется эта смена, тем в большей мере она затрагивает ту сферу, где рабочий особенно силен. Чем тверже рабочий отказывается использовать в своей борьбе изобретенные бюргером понятия, порядки, правила игры и конституции, тем скорее он сможет осуществить свой собственный закон и тем меньше будут ждать от него терпимости. Первое условие органической конструкции государства заключается в том, чтобы выжечь все те закоулки, откуда в тот момент, когда требуется наивысшая самоотдача, измена выпускает свои отряды словно из чрева троянского коня.

Было бы неверно предполагать, что борьба за господство уже вступила в свою последнюю стадию.

Скорее, можно с уверенностью предсказать, что после того как мы уже наблюдали бюргера извлекающим свою выгоду из так называемой революции, мы обнаружим его уже в роли глашатая реставрации, за которой скрывается все то же стремление к безопасности.

В то время как на общественных трибунах, уже готовых обрушиться, какие-то марионетки раскатывают либеральную фразеологию до толщины папиросной бумаги, позади них более тонкие и опытные умы готовят смену декораций. Среди новых, ошеломляюще «революционных» формулировок мы обнаружим в качестве целей внутренней политики легитимную монархию и «органическое» расчленение, равно как и достижение взаимопонимания со всеми властями, поддержание которых обеспечивает дальнейшее существование христианства и Европы, а вместе с тем и бюргерского мира. Бюргер достиг отчаяния, которое вселяет в него готовность смириться со всем, что до сих пор было предметом его неисчерпаемой иронии, — лишь бы только оставалась гарантия безопасности.

Успех подобных попыток реставрации мог бы только ускорить наступление перемен. Он создал бы себе стойкого противника и выявил бы тех, на ком лежит ответственность, в такой степени, которая сильно отличается от анонимных состояний поздней демократии, где государственная власть приписывается смутному понятию народа. А во-вторых, все лагеря, в которых остается жив новый образ государства, стремящийся сегодня выразить себя, с одной стороны, в программах революционного национализма, а с другой — революционного социализма, пришли бы к очень наглядному осознанию своего единства.

Разумеется, здесь должно исчезнуть все, что уступает романтическому или традиционалистскому влиянию, и должна быть выработана позиция, на которую не подействуют пустые слова. Скоро не останется ни одной активной политической величины, которая в своих действиях не пыталась бы обратиться к социализму или национализму[45], и нужно понимать, что эта фразеология доступна всякому, кто владеет двадцатью четырьмя буквами алфавита. Этот факт приглашает к раздумьям, он указывает на то, что здесь речь идет не о принципах, которые следует «осуществить», но что за этими устремлениями скрывается динамически-нивелирующий характер, свойственный переходному ландшафту.