Однако, как мы видели, техника является никоим образом не инструментом прогресса, но средством мобилизации мира гештальтом рабочего, и пока этот процесс не закончен, можно с уверенностью предсказать, что ни одно из ее разрушительных свойств не будет устранено. Впрочем, даже предельное напряжение технических средств не способно привести ни к чему иному, кроме смерти, равно печальной во все времена. Поэтому то воззрение, согласно которому техника в качестве оружия будто бы производит между людьми вражду, так же ложно, как и перекликающееся с ним воззрение, будто там, где техника выступает в качестве средств сообщения, она имеет своим следствием укрепление мира. Ее задача состоит совсем в другом, а именно в том, чтобы быть пригодной к службе у власти, которая в своей высшей инстанции выносит решение о войне и мире и тем самым — о нравственности или справедливости этих состояний.

Тот, кто понял это, немедленно оказывается в решающей точке обширной полемики, разгоревшейся в наше время вокруг войны и мира. Вопрос о том, можно ли и каким способом можно с разумной или моральной точки зрения оправдать применение технических средств в борьбе, и даже о том, можно ли и каким способом можно оправдать сам факт войны, — является второстепенным, и можно сказать, что все книги, обсуждающие эти темы, по крайней мере в практическом плане, были написаны напрасно. Независимо от того, желаем ли мы войны или мира, вопрос, в котором только и заключается здесь все дело, состоит в том, существует ли точка, в которой власть и право тождественны, — причем акцент с равной силой должен ставиться на обоих этих словах. Ибо только тогда можно уже не вести разговоры о войне и мире, а выносить о них авторитетное решение. Поскольку в том состоянии, которого мы достигли, всякое действительно серьезное столкновение приобретает характер мировой войны, необходимо, чтобы эта точка имела планетарное значение. Мы сразу оказываемся в контексте, который связывает этот вопрос с завершенностью технических средств, то есть, в данном случае, средств борьбы, — только прежде нужно кратко отметить, что каждая из двух великих опор государства XIX века, а именно, как нация, так и общество, уже внутренне ориентированы на такой высший форум.

Применительно к нации это выражается в стремлении вывести государство за пределы национальных границ и наделить его имперским рангом, применительно к обществу — в заключении общественных договоров планетарной значимости. Оба пути, однако, показывают, что принципы XIX века для такого регулирования не пригодны.

Грандиозные усилия национальных государств сводятся в результате к сомнительному факту присоединения провинций; а там, где можно наблюдать имперский подход к делу, речь идет о колониальном империализме, испытывающем необходимость в вымысле, согласно которому будто бы существуют народы, которые, как, например, германский народ, еще нуждаются в воспитании. Нация находит свои границы в себе самой, и каждый шаг, выводящий ее за эти границы, в высшей степени сомнителен. Приобретение какой-нибудь узкой полоски пограничной земли на основании национального принципа намного менее легитимно, нежели приобретение целой империи посредством женитьбы в системе династических сил. Поэтому в случае войн за наследство речь идет лишь о двух интерпретациях одного и того же права, признанного обоими соперниками, в случае же национальных войн — о двух разновидностях права вообще. Поэтому национальные войны и приводят, скорее, к естественному состоянию.

Причина всех этих явлений заключается в том, что XIX век представлял себе нации по образцу индивидов; это гигантские индивиды, руководствующиеся «моральным законом в них», и потому они лишены возможности образовывать настоящие империи. Высшего суда права или власти, который бы ограничивал или согласовывал их претензии, не существует, — эту задачу, скорее, берет на себя механическая сила природы, а именно естественное равновесие. Усилия наций, претендующих на легитимность за пределами своих границ, обречены на провал потому, что они становятся на путь чистого развертывания власти. То, что почва здесь с каждым шагом становится все более непроходимой, объясняется тем, что власть нарушает границы отведенной для нее правовой сферы и тем самым проявляется как насилие, вследствие чего, в сущности, уже не воспринимается как легитимная.

Усилия общества, претендующего на то же самое, следуют обратным путем; они пытаются расширить сферу права, для которой не отведена никакая властная сфера. Так возникают объединения типа Лиги Наций — объединения, чей иллюзорный контроль над огромными правовыми пространствами находится в странной диспропорции с объемом их исполнительной власти.

Эта диспропорция породила в наше время ряд новых явлений, в которых следует усматривать признаки гуманистического дальтонизма. Благодаря ему получила развитие процедура, которую с необходимостью должно было повлечь за собой теоретическое конструирование таких правовых пространств, а именно, процедура последующей юридической санкции уже совершенных актов насилия.

Так сегодня появилась возможность вести войны, о которых никому ничего не известно, потому что сильнейший любит изображать их как мирное вторжение или как полицейскую акцию против разбойничьих банд, — войны, которые хотя и ведутся в действительности, но ни коим образом не в теории. Та же слепота наблюдается и в связи с разоружением Германии, которое как акт силовой политики столь же понятно, сколь подло оно в том обосновании, которое подводится под этот акт. Эту подлость может превзойти только подлость немецкого бюргерства, пожелавшего участвовать в Лиге Наций. Но довольно, — для нас важно лишь показать, что тождество власти и права не может быть достигнуто путем расширения принципов XIX века. Позднее мы увидим, не открываются ли для этого возможности иного рода.

В отношении средств, — а о них мы здесь и говорим, — устремления империалистического характера выступают как попытки добиться монопольного управления техническим аппаратом власти. В этом смысле мероприятия по разоружению, о которых только что шла речь, вполне закономерны; закономерно, в частности, то, что они стремятся не только сократить конкретный арсенал, но и парализовать потенциальную энергию, которая производит такие арсеналы. Эти посягательства направлены уже не против специального, а против тотального характера работы.

На основании предшествующих размышлений нам будет несложно выявить источник заблуждения, порождающий эти усилия. Этот источник заблуждения имеет, с одной стороны, принципиальную, с другой — практическую природу.

В принципиальном плане нужно заметить, что монополизация средств, причем даже там, где она выступает как чисто торговый процесс, идет вразрез с сущностью либерального национального государства. Национальное государство не может обходиться без конкуренции, и этим объясняется тот факт, что Германию разоружили не полностью, а оставили ей как раз столько солдат, кораблей и пушек, сколько требовалось для поддержания по крайней мере иллюзорной конкуренции. Идеалом либералистского пространства является не открытое, а завуалированное превосходство и, соответственно, завуалированное рабство; гарантом универсального состояния выступает именно более слабый конкурент, — тот, кто занимает подчиненное положение в экономике, обеспечивает его благодаря владению небольшим садовым участком, тот, кто более слаб в политическом плане — благодаря подаче избирательных бюллетеней. Это бросает свет на тот совершенно несоизмеримый интерес, который мир проявляет к строительству даже самого малого немецкого линкора, — все объясняется потребностью в стимулирующих средствах. Это бросает свет также и на важную систематическую погрешность, которая заключается в том, что эту страну лишили всех колоний; небольшая уступка в южной части Тихого океана, в Китае или в Африке намного лучше гарантировала бы ситуацию, и очень вероятно, что подарок данайцев вскоре попытается исправить эту ошибку.