Становится все более ясно, что для государств второго и третьего порядка само наличие рабочей демократии и необходимости приспосабливаться к формам тотальной мобилизации влечет за собой слишком большие тяготы. В самом деле, мы видим, как безнадежно сходят на нет не только островки определенного благополучия, но и свободы и культуры[52], еще каким-то образом связанные с миром личности, и сегодня в Европе найдется много мест, напоминающих вид венецианских дворцов. Действительное завершение планового ландшафта становится здесь столь же затруднительным, что и сохранение нейтралитета во время мировой войны. Однако и здесь ведутся плановые работы высокого ранга, в которых в то же время распознается и их нейтральный характер; в качестве одного из самых значительных примеров нашего времени можно упомянуть об осушении Зейдерзее.

То же самое ограничение применимо и к ландшафтам, в которых была осознана необходимость «освоения машинной техники», хотя активный тип еще не обрел в них достаточной силы. Смысл разворачивающегося здесь революционного процесса состоит в добровольном подчинении гештальту рабочего. Пассивная ступень пока еще не преодолена, и это конкретно проявляется в необходимости импортировать не только крупные средства, но и сам активный тип, который взял бы их управление под свой контроль.

За войной остается право решающей проверки действенности автаркии, способной добиться власти; здесь очень скоро обнаруживается различие между тотальной мобилизацией и просто технизацией. Тем не менее, как уже было сказано, разного рода сюрпризы не исключены. Вообще, нужно остерегаться рассматривать этот процесс в зеркале одних только ценностей национального государства. Поскольку пространство, отведенное гештальту рабочего, обладает планетарным размахом, желательно, чтобы обширные области этого пространства играли направляющую роль всюду, где только возможно.

Атака, направленная в национальных пределах против классов и сословий, против масс и индивидов, ведется также и против самих наций в той мере, в какой они сформированы по индивидуальным, по «буржуазным», «французским» образцам. Подобную неприступной крепости завершенность, которую план придает предлежащему пространству, и даже усиление самого национализма следует понимать как принятие мер, направленных на достижение концентрации, энергия которой превосходит потребности нации.

Поэтому и представление о société des nations[53] как о верховной всемирной организации принадлежит той картине общества, которая сложилась в XIX веке. Упорядочение же и подчинение плановых ландшафтов подобает, скорее, государственному плану имперского ранга.

Дальнейшее требование, предъявляемое к плану, а именно, требование гибкости, становится еще более необходимым вследствие упадка либеральных порядков. В результате этого упадка, который с бюргерской точки зрения предстает как утрата безопасности и как невозможность сохранить старое понятие свободы, создалась ситуация, гораздо более опасная, нежели какой бы то ни было временный кризис.

Мировая война, которая провела итоговую черту под этими порядками, оставила после себя, прежде всего в Германии, иное положение вещей, чем, к примеру, Тридцатилетняя война, после которой все усилия были направлены на взращивание новой рабочей силы и заселение обширных местностей. Эпоха свободного передвижения и безоглядного использования всевозможных благ весьма неорганично распределила массы людей, которые именно в качестве массы подвергаются особой опасности при любом изменении ситуации. Любое движение разрастается здесь, не встречая сопротивления, и кризис слишком легко принимает вид катастрофы. Сюда добавляется изменчивость средств, лишающая надежности любые долгосрочные расчеты, как в силу того, что ситуация внутри стран меняется очень быстро, так и потому, что смещаются экономические и политические отношения между странами. Перед этими явлениями ничто не выглядит так беспомощно и бессильно, как прежняя масса, в которую они попадают наподобие незримых снарядов и которая, вырвавшись из сетей одной агитации, попадает в другие.

Надежда на то, что такие состояния проплывут над поверхностью ландшафта подобно зонам низкого давления, обманчива. Старым порядкам недостает способности к сопротивлению, и человека в них всегда можно застать только в страдании. Сами массы и те конституции, которыми они себя наделили, настолько беспомощны, что не способны двигаться с той скоростью и уверенностью, каких требует возникшая опасность. Масса — это уже не та величина, которая делает хорошую или плохую погоду, она сама оказывается первой, на кого обрушивается ненастье. Поэтому язык агитации с его натужными порывами лишается своего значения; он должен уступить место языку приказа, который раздается с капитанских мостиков кораблей. Это, разумеется, предполагает, что масса приводится в состояние, которому присуща функциональная гибкость, позволяющая выполнять такие движения, что она, таким образом, превращается в органическую конструкцию. Необходимые для этого меры приобретают свою весомость, с одной стороны, благодаря ужасающим средствам, которыми распоряжается действительный авторитет, то есть легитимная репрезентация гештальта рабочего, а с другой — и это гораздо важнее — благодаря новому представлению человека о счастье, которое видится уже не в развертывании индивидуального существования.

Это уменьшение внутреннего сопротивления, то есть, в сущности, бюргерской свободы, благодаря упаковке атомов в кристаллы высвободит такие силы, которые сегодня нельзя себе даже представить.

Подобно тому как здесь энергия добывается за счет устранения сопротивлений, решающим пробным камнем будет вопрос о том, сможет ли изменчивость средств, пока еще несущая в себе угрозу, превратиться в новый источник силы. Это можно будет узнать, если окажется, что изменчивость не в состоянии перечеркнуть план высшего порядка, но, напротив, органически включая ее в себя, он сам способен управлять ею. Мы видели, что в чисто мастеровом ландшафте человек был подчинен изменчивости средств в такой степени, что становились возможны теории, которые его самого рассматривали как некую разновидность промышленного продукта. Напротив, военный ландшафт уже предлагает картину, отличающуюся высокой степенью завершенности и производительностью, которую окрыляет необходимость. Если взглянуть на лихорадочное производство боевых машин или искусственных заменителей необходимого сырья, идущее в такой же спешке, в какой в мастерских Вулкана ковалось оружие Ахилла, то становится видно, до какой степени техническая воля может выступать как особое выражение воли высшей расы.

Послевоенное состояние характеризует странная противоположность между положением человека и теми средствами, которыми он располагает. Мы привыкли видеть в безработице, в жилищном кризисе, в развале индустрии и экономики своего рода природное явление. Эти процессы, однако, суть не что иное, как симптомы упадка либеральных порядков. Вероятно, очень скоро люди станут считать удивительным недоразумением, что даже на таких малонаселенных континентах, как Австралия, вообще могла идти речь о безработице; тут вспоминаются испанцы — первооткрыватели Америки, которые страдали от голода посреди изобилия, когда задерживались родные корабли с провиантом. Работа — это естественный элемент, встроенный в рабочий план; в ней не может быть недостатка, как не может быть недостатка воды в океане. Поэтому и человек не может оказаться лишним, а составляет высший и ценнейший капитал.

По ходу дела можно заметить, что то же самое обнаружится и в отношении рождаемости. О том, что этот показатель нельзя так уж беспрекословно связывать с состояниями «цивилизованности», свидетельствует, с одной стороны, тот факт, что южноамериканские племена соотносят его с масштабом истребления лесов, тогда как, с другой стороны, в китайском ландшафте[54], имеющем столь яркую выраженность, не наблюдается ни малейшего сокращения огромного населения. Источником естественного богатства является человек, и любой государственный план будет несовершенным, если он не сможет включить в себя этот источник. Замене конституции рабочим планом соответствует такая гуманность, которая уже не ограничивается предоставлением человеку конституционных прав, а умеет изменять его жизнь авторитарно.