Высшая ступень конструкции предполагает завершение динамически взрывного отрезка технического процесса, который находится в одинаковом противоречии, правда, лишь мнимом, как с естественной, так и с исторической формой. Поэтому в нашем ландшафте есть фрагменты, которые оставались для глаза чужеродными на протяжении сотни лет. Вид железной дороги хороший тому пример, в противоположность, скажем, воздухоплавательным средствам. То, насколько сокращается разница между органическими и техническими средствами, можно, впрочем, и не без основания, уловить с помощью одних только чувств по мере того как на них обращает внимание искусство. Так, даже натуралистический роман лишь спустя десятилетия начинает считаться с фактом существования железных дорог, тогда как не видно такой причины, которая заставила бы эпос или даже лирическое стихотворение отказаться от созерцания полета. Вполне можно помыслить такой род языка, на котором о боевых самолетах говорили бы так же, как о запряженных колесницах Гомера; и планирующий полет может послужить сюжетом менее пространной оды, чем та, в которой воспевается бег на коньках. Правда, этому должен быть предпослан и иной человеческий род; мы затронем это подробнее, когда будем рассматривать отношение, в котором тип находится к искусству.

Вступление в органическую конструкцию ознаменовано тем, что форма некоторым образом воспринимается как уже знакомая, а взор постигает, что она обязательно должна иметь именно такой, а не какой-либо иной вид. В этом отношении остатки акведуков в Кампанье соответствуют такому состоянию технической завершенности, которое у нас еще не наблюдается, — не зависимо от того, являются ли наши сегодняшние сооружения более эффективными, или нет. В присущем нашему ландшафту мастеровом характере заключена причина того, что мы не можем отважиться возводить постройки на тысячу лет. Поэтому даже самые внушительные строения, порожденные нашим временем, лишены того монументального характера, который является символом вечности. Это можно было бы показать вплоть до мельчайших деталей, вплоть до подбора строительных материалов, — между тем для подтверждения достаточно окинуть взглядом любое здание.

Причину этого явления следует искать не в том, что наша строительная техника находится в противоречии со строительным искусством. Отношение между ними, скорее, таково, что строительное искусство, как любой род мастерства, требует завершенной в себе техники, причем как в отношении средств, используемых им самим, так и в связи с ее состоянием в целом.

Невозможно построить такой вокзал, которому уже не был бы свойствен мастеровой характер, до тех пор пока сама железная дорога принадлежит к числу проблематичных средств. Поэтому абсурдно было бы помышлять об укреплении железнодорожной насыпи фундаментом, который соответствовал бы фундаменту Via Appia[37]. И наоборот, сегодня нелепо возводить церкви как символы вечности. Время, которое довольствовалось копированием великих образцов прошлого в стиле детских кубиков, сменяется другим временем, которое выказывает полное отсутствие инстинкта, пытаясь строить христианские церкви средствами современной техники, то есть типично антихристианскими средствами. Эти старания лживы, так сказать, до последнего кирпича. Наиболее грандиозная попытка такого рода, строительство Sagrada Familia[38] в Барселоне, порождает романтическое чудовище, а примером подобных усилий в сегодняшней Германии может служить художественное ремесло, то есть та особая форма бессилия, которая прячет свою негодность под маской предметности. Эти здания производят такое впечатление, будто они с самого начала возводились в целях секуляризации. В частности, знаменитый железобетон — это типичный материал мастерских, который как бы олицетворяет полное исчезновение камня в строительном растворе, — материал, который предназначен главным образом для постройки окопов, но не церквей.

В этой связи хотелось бы выразить надежду, что Германия еще дождется того поколения, у которого достанет благочестия и почтения перед героями, чтобы снести памятники воинам, воздвигнутые в наше время. Однако мы пока еще живем не в ту эпоху, которой будет предоставлено право провести грандиозную ревизию всех памятников. Это ясно уже по тому, в какой мере утрачено сознание высокого ранга, подобающего культу мертвых, и огромной ответственности за него. Из всех поставляемых бюргером зрелищ наиболее зловещим оказывается тот способ, которым он осуществляет свои погребения, и довольно одной прогулки по какому-нибудь из этих кладбищ, чтобы обрела наглядность поговорка об окрестностях, в которых никто не желает не только жить, но даже умереть. Между тем война и здесь отмечает поворотный пункт: кое-где мы вновь видели подлинные могилы.

Таким образом, неумение по-настоящему что-нибудь построить, равно как и неспособность к подлинной экономике, связано с изменчивостью средств. И все-таки нужно отдавать себе отчет в том, что эта изменчивость существует не сама по себе, что она представляет собой всего лишь знак того, что техника не стала еще со всей определенностью в служебное отношение, — или, иными словами, что господство еще не осуществилось. Но это осуществление мы обозначили как последнюю задачу, лежащую в основании технического процесса.

Когда эта задача будет выполнена, тогда и изменчивость средств сменится их постоянством, и это означает, что революционные средства станут легитимными. Техника есть мобилизация мира гештальтом рабочего; первый этап этой мобилизации по природе своей обязательно разрушителен. По завершении этого процесса гештальт рабочего в плане созидательной деятельности выступает как распорядитель застройки. Естественно, тогда вновь появится возможность строить в монументальном стиле — и притом в той мере, в какой чисто количественная производительность находящихся в нашем распоряжении средств будет превосходить любые исторические мерки.

Чего не хватает нашим постройкам, — так это именно гештальта, метафизики, той подлинной величины, которую нельзя получить никаким усилием: ни через волю к власти, ни через волю к вере. Мы живем в одну из тех странных эпох, когда господство в одно и то же время и уже ушло, и еще не наступило. Тем не менее можно сказать, что нулевая точка уже пройдена. Об этом свидетельствует то, что мы вступили во второй этап технического процесса, где техника предоставляет себя в распоряжение обширным и смелым планам. Конечно, эти планы по-прежнему изменчивы сами по себе и втянуты в широкую конкуренцию, — так и мы пока далеки от вступления в последнюю, решающую фазу. Однако важно, что план представляется человеческому сознанию не как решающая форма, а как средство для достижения цели. В нем находит свое выражение процесс, соразмерный мастеровому характеру нашего мира. Соответственно надменный язык прогресса сменяется новой скромностью — скромностью поколения, отказавшегося от иллюзии обладания неоспоримыми ценностями.

Завершенность и вместе с тем постоянство средств не порождает господство, а осуществляет его. Еще отчетливее, чем в области экономики и строительства, это заметно там, где техника выступает источником непосредственных властных средств, — отчетливее не только потому, что здесь с наибольшей ясностью открывается связь между техникой и господством, но и потому, что каждое техническое средство либо тайно, либо явно заключает в себе военную ценность.

Тот способ, каким этот факт в наше время выступает на свет, а также те возможности, которые начинают обозначаться помимо него, вселяют в человека вполне оправданные опасения.

Однако что есть забота без ответственности, без воли к овладению окружающей нас опасной стихией? Ужасающее усиление средств пробудило наивное доверие, стремящееся отвести взгляд от фактов как от видений страшного сна. Корни этой доверчивости залегают в вере, считающей технику инструментом прогресса, то есть разумно-нравственного мирового порядка. С этим связано мнение, будто существуют средства столь разрушительные, что человеческий дух держит их под замком как в аптечных шкафах, где хранятся яды.