А это как раз имеет место в случае типа, то есть того человеческого рода, в котором репрезентирован гештальт рабочего. Для него естественны те средства, которыми этот гештальт революционизирует мир, и тот факт, что он не противопоставляет себя им, служит одним из его отличительных свойств. Поэтому их наличие не мешает его свершениям, какой бы характер они не носили.
Эти свершения осуществляются в закрытом, таящем в себе свою собственную закономерность пространстве, и его оформление, какой бы облик оно ни принимало, нельзя мерить индивидуальными мерками. И если бы оказалось, что цель этого оформления состоит в разделении земной поверхности на шестиугольники сот или в застройке ее термитниками, — то суждение, раздающееся из другой жизненной сферы, все же не могло бы повлиять на этот процесс, подобно тому' как для зверя остается совершенно безразличным, представляется ли он человеческому взору прекрасным или безобразным. Чем отчетливее тип осознает в себе качество расы, тем увереннее он будет создавать свои формы и тем сильнее средства будут менять свой смысл, — или, скорее, тем яснее смысл их устройства будет проступать в суете мастерового ландшафта.
Пока можно констатировать, что средства вторглись во все области жизни, мобилизуя и вместе с тем разрушая их, — в том числе и в такие древние занятия, как земледелие, путешествия по воде и суше или война. Такую же двойную роль играют они в преобразовании ландшафта, в архитектуре и в подготовке странных и грандиозных космических игр, чей истинный смысл откроется лишь тогда, когда будет исчерпана роль индивида, который не способен этот смысл выразить. Само наличие этих средств вынуждает считаться с ними, то есть им присущ высший революционный ранг, и характерные для массы и для индивида формы не в состоянии сопротивляться их наступлению ни на полях сражений, ни в экономике, ни там, где речь идет об оформлении. Однако дело не в том, чтобы сопротивляться им, а в том, чтобы пользоваться ими как естественными инструментами, данными нам для овладения миром и для его оформления. Способность к этому доказывает, что жизнь связана с единственной властью, которая сегодня может обеспечить господство, а именно с гештальтом рабочего.
Вероятно, следует еще раз указать на то, что присущий средствам революционный ранг заключается в их репрезентативном характере, а не в объеме их динамической энергии. Не существует средств самих по себе, и ни с чем не связанная механика представляет собой один из предрассудков, изобретенных абстрактным мышлением. Одновременное появление определенных средств и определенного человеческого рода зависит не от случая, а вписано в пределы высшей необходимости. Поэтому единство человека и его средств есть выражение более высокого единства.
Чтобы представить это отношение наглядно, коснемся еще раз только что упомянутой роли руки как инструмента инструментов: можно предвидеть, что там, где человек выступит как господин, в непротиворечивой связи со своими средствами, там и рука уже не будет отказываться ему служить, как это происходит сегодня.
Правда, в таком состоянии она будет органом уже не индивидуальных, а типических форм.
67
В наши намерения не входит обустройство нашей позиции таким образом, чтобы оградить ее от упреков народившейся когорты адвокатов, под которыми мы понимаем особую разновидность индивида, стремящуюся обратить против форм либеральной демократии воспоминания об абсолютном государстве. На этом поле деятельности пышным цветом разрастаются парадоксы, лучшие из которых, правда, были сформулированы уже полторы сотни лет назад. Либерализм издавна содержит у себя своеобразную категорию придворных шутов, задача которых — говорить ему истины, ставшие вполне безопасными. Выработался особый церемониал, когда современный индивид, вырядившись псевдоаристократом или псевдоаббатом, под единодушные аплодисменты демонстрирует публике испытанные смертоносные выпады, исполненные по всем правилам искусства. Это игра, в ходе которой экзистенциальные величины превратились в обоюдоострые понятия. Для нас важнее движение руки, которым водитель трамвая дотрагивается до своего звонка.
Поэтому, если в нашем изложении захотят увидеть описание некоего состояния, в котором искусство творят машины, а мир является ареной нового вида насекомых, — то мы согласимся с этим недоразумением и воспользуемся им для того, чтобы после того как новый человеческий род уже описан нами как создатель типических творений, а иное, органически-конструктивное применение средств — как их среда, перейти к описанию закономерности, которой эти творения подчинены.
Для начала следует увидеть, что появление типических творений не имеет ничего общего с тем состоянием, в котором уже до предела стерлось мнимое различие между массой и индивидом и в котором любая продукция, которую способен произвести индивид в той или иной области, непосредственно соотносится с массой и, стало быть, выступает в качестве фабриката.
Фабрикат не имеет ничего общего с типическими творениями, кроме свойственного ему однообразия, да и это сходство — только кажущееся. Существует большая разница между однообразием морского прибоя и однозначностью кристаллических образований. Разница между механической величиной и органической конструкцией такая же, как и разница между атомом XIX и атомом XX века. Фабрикат, который в экономической сфере может выступать, например, в качестве товара, а в сфере искусства — в качестве рисунка или языка, имеет не типическую, а всеобщую природу.
Различие между поздней ситуацией бюргерски-индивидуального мира и ситуацией мира работы заключается в том, что в первом случае творения нужно рассматривать в свете влияния общих понятий и соответственно абстрактной механики, а во втором — как выражение тотальных отношений. Поэтому типическое творение не знает целесообразного самого по себе, прекрасного самого по себе или очевидного самого по себе. Типические творения непонятны, немыслимы и неосуществимы без точной связи с гештальтом, к которому они состоят в отношении печати и оттиска, — тогда как абстрактно-гуманистическая позиция усыпляет себя верой в то, что ее язык будто бы понятен во все времена и во всех пространствах.
Типическое творение может быть совершенно однообразным и при этом многочисленным, подобно раковинам на побережье, скарабеям в гробницах и храмовым колоннам древних городов. Тот факт, что они обладают репрезентативным характером, воплощают гештальт, четко отличает их от той бессмысленности, которая свойственна абстрактной массе. Мы уже говорили о различии между абстрактным числом и предельно точной, предельно однозначной цифрой, которую можно наблюдать в связи с появлением органической конструкции. Типическое творение может также иметь планетарную значимость, — однако это вытекает вовсе не из того, что оно опирается на космополитическое общество, рожденное грезами разума, а из того, что в нем репрезентирован весьма определенный, весьма однозначный гештальт, который располагает мощью планетарного размаха.
Его значимость обнаруживается, правда, как мы видели, с отрицательным знаком, уже в мастеровом ландшафте, который следует рассматривать как переходный. Все без исключения силы обнаруживают себя вовлеченными в процесс, который подчиняет их требованиям конкурентной борьбы и повышения скорости. Сообразно этому, все великие теории имеют динамический характер, а обладание властью зависит от запасов двигательной энергии, — для легитимации, в конце концов, достаточно уже одной только воли к власти. Равным образом язык движения выражается и в повторяющихся миллионы раз символах, таких, как крыло, волны, винт или колесо. Этот процесс выливается в чистое движение обретших самостоятельность частей, то есть в анархию, или же подхватывается и расчленяется началами, имеющими статическую природу.
В плановом ландшафте, который приходит на смену чисто мастеровому и в котором действуют уже не индивиды и не те величины, что подчинены схеме индивидуального понятия свободы, черты типического творения проступают уже более отчетливо. Более обширному явлению государства, которому предстоит справиться с новыми задачами, соответствует человечество, у которого начинают формироваться расовые признаки и которое в большей мере способно к беспрекословному, однозначному и решительному служению. Этому процессу соответствует новый стиль, наделяющий творения более простым и более чистым смыслом, который высшая власть может придать им уже в силу одного лишь факта своего существования. Правда, следует отметить, что и здесь в оформлении никоим образом не выражается совершенное господство. Рабочее государство ограничено в своих притязаниях наличием единообразных форм. Угроза его существованию и усилия, с помощью которых оно может отвратить эту угрозу, являются более значительными, чем в системе национального государства. Это связано с тем, что гештальт рабочего, начинающий вырисовываться в рабочем государстве, обладает планетарным значением и что имперский поворот происходит одновременно во многих частях мира. Это состояние отличается тем, что господство гештальта в нем еще не осуществлено, хотя уже различимо в качестве цели. С одной стороны, конкуренция здесь сдерживается плановыми порядками, тогда как, с другой стороны, она перекидывается на более значительные жизненные единства и навязывает им свой темп. Экономическая и технически-целесообразная структура сооружений в одно и то же время усугубляется высшим характером вооружения и подчиняется более важному смыслу. Этот процесс порождает образы высшего единства, которые по необходимости все же лишены полноты и узнаются по строгим, аскетическим контурам.
