Следовательно, степень выполнения задания становится столь же легко проконтролировать, сколь не поддается контролю действительное основание тех либеральных фраз, с помощью которых адвокат завоевывает общественное мнение.

План считается завершенным постольку, поскольку рабочему в качестве поля его деятельности предлежат государственные структуры XIX века, а именно, национальная демократия и колониальная империя.

В рамках сообщества государств, образованного на основании либеральных понятий, новоявленная рабочая демократия играет примерно такую же роль, что и органическая конструкция типа в рамках либеральной демократии. Если тип вначале старается образовать государство в государстве, то рабочая демократия ищет возможность уклониться от правил игры, действующих в пространстве либеральной политики, — от свободной торговли, от решений съездовского большинства, от интернационального, покоящегося на устаревших ценностных масштабах определения курса страны, от гуманистической аргументации, а также, естественно, и от оставленного либеральной демократией наследства, состоящего из договоров и обязательств.

Эти усилия приводят в результате к изоляции, которая, по всей видимости, не только противоречит тому положению, что гештальт рабочего обладает планетарной значимостью, но и может быть понята как регресс в сравнении с теми формами общения, которые приняты между либеральными демократиями.

В самом деле, пересекая сегодня какую-нибудь из границ, Агасфер вспомнил бы, скорее, о мерах абсолютного государства, а не о мерах либеральной демократии. Так, строгий надзор за людьми, материальными благами, контроль за информацией и платежными средствами напоминает практику меркантилистских систем или паспортный режим, который до мировой войны можно было еще встретить только в царской России.

Очевидно, что все эти запреты на импорт и иммиграцию, равно как и стремление получить независимость от иностранных валют, несовместимы с законами либерального мышления. Однако гораздо примечательнее тот факт, что эта растущая склонность к автаркии противоречит также и тому, как устроены средства, которыми располагает рабочий.

Это противоречие исчезает тогда, когда становится видно, что якобы имеющий здесь место регресс следует оценивать как такое попятное движение, которое обычно предшествует разбегу. Этим объясняются те меры, которые не соответствуют характеру работы самому по себе, как, например, искусственное взращивание некоторых отраслей торговли, промышленности и сельского хозяйства, нерентабельное строительство воздушного и морского флота, производство одних товаров, изготовление которых обходится дороже, чем закупка, и вывоз других в условиях устаревших и противоречащих сущности планирования конкурентных форм.

Эти попытки воплотить тотальную жизненную позицию в ограниченных сферах ведут к своего рода осадной экономике, которая выглядит не менее удивительно, чем многочисленные постоянные армии на небольших и тесно соприкасающихся друг с другом территориях, как их наблюдали путешественники XVIII века. Как в то время повсюду можно было наткнуться на резиденции, парковые ландшафты и сильные гарнизоны, так и сегодня мы обнаружим, что ни одно государство не хочет отказываться от какого-либо из особых признаков тотального характера работы. И точно так же, как в те времена люди в подражание великим образцам преступали меру своих сил, они преступают ее и сегодня. Самолеты, дирижабли, турбоходы, водохранилища, механические города, моторизованные войска, гигантские арены суть формы, в которых репрезентируется господство рабочего, и приглашение осмотреть эти устройства соответствует приглашению на итальянскую оперу, которое знатный чужеземец получает от абсолютного монарха.

Здесь следует заметить, что рабочий стоит выше тех удобств, которые он предлагает своему посетителю, чего нельзя было представить себе еще совсем недавно, а именно, в пространстве бюргерского мышления. Это приблизительно то же превосходство, которое имеет летчик, награжденный орденом Pour le mérite[49], по сравнению с пассажиром первого класса[50]. Здесь будет, наверное, уместно сказать пару слов по вопросу о частной собственности, который в контексте исследования о рабочем заслуживает гораздо меньшего внимания, чем может показаться при современном состоянии идеологии. То обстоятельство, что нападки на собственность, равно как ее оправдания, исходят из этических оснований, представляет собой один из признаков либерального стиля мысли. Однако в мире работы речь идет не о том, является ли факт собственности нравственным или безнравственным, а лишь о том, найдется ли ей место в рабочем плане. Собственность тут не вопрос морали, а вопрос работы, и может статься, что она будет встроена в плановый ландшафт, как, скажем, лес или река бывают встроены в ландшафт парка. Тот способ, каким государство регулирует и объемлет собственность как некое подчиненное явление, намного более важен, чем попытка любой ценой вернуться к общественнотеоретической догматике. Одним из признаков революции sans phrase является сохранение чувства собственности, особенно в отношении домовладения и землевладения, хотя общая ситуация, в которую встроена собственность, претерпела фундаментальные изменения. Степень достигнутого рабочим господства узнается не по тому, что «больше нет никакой собственности», а по тому, что и сама собственность раскрывается как одна из специальных характеристик работы. Это наилучший способ избавить ее от либеральной инициативы. Критерием оценки собственности является здесь та мера, в какой она способна внести свой вклад в осуществление тотальной мобилизации. В частности, сам собой разумеется тот факт, что единичный человек в состоянии приобрести средства сообщения и информации. Таков один из способов, какими он «добровольно» связывает себя с сетью работы. Впрочем, девять десятых всех вещей, которыми располагает современный человек, сразу же теряют свою ценность, как только их абстрагируют от государства. Прежде всего это относится к растущему числу тех вещей, которые нужно куда-нибудь подключать. Здесь, в частности, вскрывается тесное отношение, которое связывает электричество с государством и с новой государственной экономикой. Старый ландскнехт, принимавший участие в Sacco di Roma[51], изумился бы тому, что в наших больших городах грабить почти нечего.

Завершенность планового ландшафта порождает ряд моделей государства, которые, отличаясь между собой своим историческим происхождением и особым пространственным положением, все же обнаруживают родство в своих сущностных признаках.

Число этих моделей не произвольно; его ограничивают определенные факторы. Возможность распоряжаться источниками природного богатства — рудой, уголем, нефтью или водной энергией — не менее важна, чем географические преимущества, к примеру, островное положение. Но решающее значение принадлежит указанию на то, достаточно ли сильно выражена активная раса, в которой репрезентирован гештальт рабочего.

Это указание приводит нас в мир фактов; мы находим его в способности к дальнему мореплаванию и воздухоплаванию, к производству средств производства, к предельному вооружению. Сюда же относится способность вооружать глаз точнейшей оптикой, делать видимым очень далекое и очень глубокое, различать звуки и цвета, измерять массу атома и скорость света, — всё это области, в которых начинает отчетливо проявляться свойственный технике характер табу. Достаточно пяти пальцев на руке, чтобы пересчитать государства, которым по силам масштабное кораблестроение, — наиболее убедительный символ государствообразующей способности, — или государства, в распоряжении которых в любой момент находится сотня тысяч человек — господ и мастеров технических средств, воплощающих наивысшую боевую мощь, которую до сих пор знала земля.