Это отношение становится очевидным в свойственном войне стремлении овладеть всеми, даже, казалось бы, самыми далекими от нее областями. Как и различие между городом и деревней, на второй план здесь отступают различия между фронтом и тылом, между армией и населением, между мирной и военной промышленностью. Война как первостихия обнаруживает тут новое пространство, — она обнаруживает особое измерение тотальности, присутствующей в движениях рабочего.
Нам известны опасности, которые скрывает в себе этот процесс. Не стоит тратить время на разговоры о том, как предотвратить их с помощью либеральных средств, то есть за счет обращения к разумно-добродетельному человеку. Чтобы эффективно противостоять им, необходимы новые порядки.
То, в какой степени сознание освоило возможность таких порядков, позволяет увидеть схема, определяющая ход конференции по разоружению. Соглашение достигается на трех уровнях различной сложности.
Единодушие царит в том случае, когда речь идет о заверениях в миролюбии, за которыми остается право на вступительное и заключительное слово. На втором уровне разворачивается дискуссия о природе и объеме персонала и материальных средств власти, очевидным образом предназначенных для войны. Здесь следует различать между возможностью тотального и возможностью частичного вооружения, более или менее обширного, которое может относиться как к качеству, так и количеству средств. Задача ведения переговоров для отдельно взятого партнера заключается здесь в достижении как можно более благоприятного отношения к запасам оформленной энергии. Выбор точки зрения и используемой диалектики зависит от того, каким образом это наиболее благоприятное отношение достигается вернее всего: через увеличение или уменьшение, то есть через вооружение или разоружение.
Итак, следует обратить внимание на то, что здесь речь идет о разговоре по поводу средств власти, имеющих признаки специального характера работы. Поэтому напрасно было бы полагать, будто так называемое тотальное разоружение способно как-то уменьшить военную опасность. Наоборот, есть большая вероятность того, что оно увеличит эту опасность, поскольку энергии, списанные со счетов специального характера работы, не исчезают бесследно, а вливаются в тотальный характер работы, наполняя его высшей творческой потенцией. Здесь мы находим объяснение того факта, что требование тотального разоружения выдвигается, как правило, такими державами, для которых характерна развитая связь с тотальной, то есть с рабочей мобилизацией. Поэтому позиция России или Италии в 1932 году непременно должна была отличаться от позиции Франции, как той державы, в которой прежде всего еще живо бюргерское понятие свободы. Дебаты достигают пика озлобленности, когда какая-либо рабочая власть уточняет свои требования по разоружению в гуманных формулировках специально для либерального государства, в котором общественное мнение еще является значимой величиной.
В этом месте дискуссия затрагивает последний, наиболее конкретный слой власти, имеющий непосредственное отношение к легитимирующей величине, к метафизике, к гештальту рабочего, — и именно это поднимает эту дискуссию до уровня чрезвычайно своеобразного, чрезвычайно захватывающего спектакля, если взгляду удается проникнуть сквозь ее риторические и арифметические оболочки. Здесь, в пространстве нового мира, подтверждается тот неизменный факт, что основные намерения и основные силы жизни далеки от той зоны, внутри которой видится возможность соглашения. На практике это выражается в сложностях с нахождением критериев, по которым можно судить о тотальном характере работы. Так, можно «достичь соглашения» в отношении запрета химической войны, равно как в отношении заготовки ядовитых газов, но не в отношении состояния химии или лабораторных опытов, проводящихся над шелковичными червями или белыми мышами. Можно ликвидировать армии, но нельзя устранить тот факт, что воля к образованию полувоенных порядков захватывает целые народы — и, по всей видимости, захватывает их тем надежнее, чем сильнее сокращается специальное военное вооружение.
Эти явления, для которых можно найти сколько угодно иллюстраций, следует понимать как следствие изменившегося отношения к власти. В XIX веке, как мы видели, власть существовала в той мере, в какой она имела отношение к индивидуальности и тем самым к основанному на индивидуальности измерению всеобщего. Поэтому каждой эффективной мере по вооружению, каждой организации армии предшествовало осуществление бюргерского понятия свободы, то есть освобождение индивида от уз абсолютного государства — тот акт, без которого немыслимы массовые армии всеобщей воинской повинности. В XX веке, напротив, власть существует в той мере, в какой она репрезентирует гештальт рабочего и тем самым обретает доступ к основанному на этом гештальте измерению тотального. Этому различию соответствует различие вооружений; и действительно, здесь можно наблюдать приток энергий, который выдает наличие пространства нового рода.
Это пространство было неизвестно XIX веку, так как ключ к нему находится не у индивида, а только у типа, или у рабочего. Поэтому система всеобщей воинской повинности считалась непревзойденным улучшением обороноспособности. Однако движения, которые позволяет осуществлять эта система, относятся к движениям тотальной мобилизации так, как движения на плоскости — к движениям в пространстве. Этот род мобилизации не только охватывает одной сетью всю совокупность людских и материальных резервов, он характеризуется еще и изменчивостью, гибкостью введения в действие людей и средств. В этих рамках армия и военный арсенал выступают как особые выражения высшего характера власти, а воинская повинность — как частный случай всеобъемлющего отношения службы. Как атака не только нацелена на фронты в старом смысле слова, но и стремится при помощи многообразных и не только специфически военных средств проникнуть в глубину пространства с его сооружениями и населением, так и ответные меры опираются уже не только на армию, но и на планомерное членение совокупной энергии. Отсюда возможны случаи, когда жертвуют армией, чтобы выиграть время для тотальной мобилизации.
Мобилизация через всеобщую воинскую повинность сменяется, таким образом, тотальной, или рабочей, мобилизацией. Тем самым как наследница всеобщей воинской повинности заявляет о себе всеобъемлющая трудовая повинность, которая затрагивает не только мужчин, способных носить оружие, но и все население и его средства, и которая, как мы видим, уже проводится крупными историческими державами. Значение служебной повинности этого рода соответствует значению различных реорганизаций армии, которыми открывается XIX век. Осуществление этой повинности может увенчаться успехом лишь в той мере, в какой существует отношение к гештальту рабочего; это завтрашний дар рабочего государству.
Практические меры во множестве мест достигли стадии эксперимента, который проводится то добровольными силами, то самим государством, тогда как в других местах свои требования повелительно диктует нужда. Встающие на этом пути трудности заключаются не столько в самих вещах, сколько в проникновении сквозь порядки, в которых запечатлелось либеральное понятие свободы. Стало быть, нет ничего удивительного в том, что сопротивление оказывается при помощи как индивидуалистских, так и социальных формулировок, — то есть при помощи одной и той же базовой схемы, утратившей свое значение. В любом случае внедрение трудовой повинности уже перестало принадлежать миру утопий.
Об этом говорят многие факты, в том числе — изменение, обнаруживаемое в проведении маневров. В этом пространстве крупный маневр выступает уже не как исключительно военное учение, а как взаимодействие специальных характеров работы в рамках плана, в который в равной степени включены «гражданские» и военные резервы. Здесь можно назвать техническое задействование индустрии, экономики, продовольственного снабжения, средств сообщения, администрации, науки, общественного мнения, короче — вовлечение всех специальных средств современной жизни в замкнутое и эластичное пространство, внутри которого обнаруживается общий для этих областей властный характер.
