Имён при этих сделках она никогда не спрашивала, но могла судить по одежде и машинам своих клиентов, что многие из них занимали высшее общественное (или, во всяком случае, финансовое) положение. Пожелай она, можно было бы, несомненно, процветать на ниве шантажа; но она довольствовалась своей простой участью и тихонько занималась своими делами в своей унылой лавочке.
Несколько месяцев назад (представление Анны Треповны о времени было самое смутное, и мы не могли точнее определить этот эпизод) в магазин стала захаживать чрезвычайно милая и нарядно одетая девушка — очень юная, как показалось Анне, не старше восемнадцати лет. Поначалу она, как будто, просто удовлетворяла любопытств, наслаждаясь странными названиями и ещё более странными предназначениями выставленных товаров. Порой она покупала причудливые вещицы, едва ли способные оказаться ей полезными, и немного болтала с Анной Треповной (насколько можно было болтать при отрывистой речи старухи).
Анна Треповна рассказывала нам, что то была прелестная девушка — свежая, светлая, совершенно чарующая; словно птичка, поющая на первой цветущей весной ветке, — так говорила она. Это дитя казалось таким чистым, таким милым, что травница была безмерно потрясена, когда та, наконец, отбросила притворно праздное любопытство и набралась смелости открыть свою истинную нужду. Но дело есть дело; Анна Треповна преодолела потрясение и продала пакет нужных трав с полными инструкциями, а в ту же ночь помолилась за девушку и наслала небольшое проклятие на человека, доведшего её до нужды в травах Анны.
На другой день в магазин зашёл человек. Это был тот мужчина, которого описал нам священник, — увиденный Анной на 221б. Он желал знать, была ли там девушка, и описал дитя, которое Анна уже стала считать своим ptenchik — своей маленькой пташкой. Старуха спросила, какое ему дело, и он отвечал, что он брат девушки — и его долг присматривать за ней.
Анна Треповна оставила этот ответ без внимания — произнести слово «брат» легко, у неё были свои представления об этих отношениях, — но слишком поздно увидела, как ошиблась в своём ответе. Просто сказать «Нет» означало решить дело раз и навсегда; вопрос же, какое ему дело, означало, что подозрения верны. Она пыталась исправить положение, но без толку; тот человек ушёл с уродливой морщиной знания на лбу.
В течение нескольких дней она не думала больше об этом деле. А затем ptenchik вернулся. Она боялась, вдруг уже слишком поздно — нет ли у Анны чего-нибудь покрепче? Очень неохотно Анна дала ей другой пакет. Когда девушка — уже не такая свежая и весёлая, но взволнованная и испуганная — вышла из лавки, старуха увидела, как какой-то мужчина показался из дверей через дорогу и последовал за ней. Это был тот же самый человек.
Прошло ещё несколько дней, прежде чем она узнала, что ptenchik мёртв, и то только потому, что увидела фотографию девушки в газете, которую использовала вместо обёрточной бумаги. Она попросила покупательницу прочесть подпись и узнала, что это была одна из самых знаменитых дебютанток того сезона — имени она не помнила, — которую сбил мчавшийся на полной скорости автомобиль в тот самый вечер, когда Анна Треповна в последний раз её видела. Водителя задержали за непредумышленное убийство, но он протестовал, говоря, что ничего не мог сделать — девушка словно прыгнула или была брошена прямо ему под колёса. Анна Треповна вспомнила лицо «брата» и крепко задумалась. Но, как всегда, она держала свои мысли при себе и молчала.
На другой день в её магазин вошли трое бандитов, сообщивших, что она едет в Калифорнию. Протесты её были столь же бесплодны, сколь и клиентки после лечения. Через несколько часов она оказалась в поезде с билетом до Лос-Анджелеса и сумками, в которых были немногочисленные её пожитки и лучшие снадобья. Её не раз предупредили, что возвращение в Нью-Йорк будет значить смерть. Объяснений этому не давалось, особых приказаний молчать не было, но у Анны Треповны вновь были свои соображения.
Два месяца Анна спокойно жила здесь, в Лос-Анджелесе. Священник помог ей обосноваться в чужом городе и даже нашёл ей клиентов при условии, что она ограничит своё ремесло более безобидными сторонами. А вчера, разыскивая дом относительно преуспевающих русских изгнанников, полюбивших её травяные чаи, она прошла мимо 221б и увидела Того Человека. Она не была уверена тогда, что он видел её, но позже обрела эту уверенность; ибо ничто не могло заставить её поверить, что автомобиль сбил её случайно. Она знала тайну Того Человека, и даже вывоз её из Нью-Йорка уже не казался ему достаточно безопасным. Она ещё не умерла, но знала, что он позаботится, чтобы это произошло поскорее.
Мы с миссис Хадсон переглянулись, когда старческий голос затих. Я видел в её глазах почти те же самые мысли, какие, я знал, должны были проявиться и в моих. Что мы могли сделать? Искренность старухи не вызывала сомнений; но её история была, в лучшем случае, предполагаемой, а даже если принять её за правду, что можно было сделать? Связанное с ней обвинение было слишком ужасным, чтобы отнестись к нему легкомысленно, но и слишком скудно обоснованным, чтобы оправдать какие-либо серьёзные действия.
Пока мы стояли и размышляли, не говоря ни слова, ход наших мыслей был резко прерван. Мы услышали шаги на лестнице. Анна Треповна тоже расслышала их и боязливо забилась в свои лохмотья, так что стала казаться неодушевлённой их частью. Священник взглянул на нарисованного святого, словно укрепляя силы, а затем повернулся и решительно посмотрел на дыру в полу, к которой вела лестница.
До чердака донёсся тяжёлый стук. На уровне пола возникла голова. На лоб была надвинута войлочная шляпа, а нижнюю половину лица скрывала небольшая чёрная бородка. Затем в поле зрения появились плечи. В столь жаркий день на мужчине было пальто, отороченное каракулем. Меня пронзила дрожь узнавания.
Теперь он стоял у дыры входа и смотрел на нас. Правая его рука оставалась в кармане пальто — поза, знакомая ценителям гангстерских фильмов. Он говорил тихо и без акцента.
— Я не вижу в этой проклятой дыре, — сказал он. — Где она?
— Её нет здесь, — промолвил священник. — Друзья послали её в больницу.
Очевидно, этого человека было не так-то легко обмануть. Я видел, что его взгляд остановился на куче тряпья, но сам он пока не двигался туда.
— А это кто? — спросил он.
— Они хорошие друзья из моей церкви. Иногда они помогают мне посещать больных.
— Почему я должен задавать эти вопросы? — потребовал мужчина, ни к кому конкретно не обращаясь. — Ложь не к добру.
Он с тихой угрозой повернулся к нам.
— Убирайтесь отсюда, — сказал он. — У меня работа. Она некрасивая. Бог знает, что старуха рассказала вам, но это неважно. Судьи не любят слухов. И всё же я советую вам молчать. Теперь убирайтесь.
Миссис Хадсон смотрела на него с презрительным самообладанием. Хотя я чрезвычайно восхищён её уверенностью, но должен признать, что это было в высшей степени неразумно; ибо в своём спокойном высокомерии она произнесла то, что я знал с самого момента его появления, но строго воздерживался.
— А почему мы должны вас слушаться, — спросила она, — мистер Риколетти?
Рука в кармане дёрнулась, а глаза его неприятно вспыхнули.
— Просто друг из церкви! — гнусным голосом процитировал он. — И как ты узнала о Риколетти? Ты довольно умна для своих размеров, сестрёнка, а? Может, даже слишком умна, ух-ху?
На протяжении всей этой невнятной речи он приближался к миссис Хадсон. Теперь, на финальном «ух-ху?» он провёл свободной левой рукой по её лицу.
И тут я совершил поступок. Быть может, поступок этот был недостоин Дерринга, но, уверен, он оценил бы мои мотивы. Я бросился к ногам Риколетти и потянул его на себя, в то же время изо всех сил стараясь схватить его правое запястье. Мы метались и корчились на полу. Дважды я чувствовал, как металлический стержень из его кармана вонзается мне в рёбра, и каждый раз я ожидал, что его палец нажмёт на спусковой крючок. Я до сих пор не знаю, то ли моя хватка на его запястье была парализующей, то ли я обязан своей жизни некоему извращённому угрызению его совести. Пока мы так метались, я видел, как миссис Хадсон безнадежно обшаривает комнату. Я крикнул ей, призвав бежать, но она, по-видимому, намеревалась остаться и найти какое-нибудь оружие, чтобы помочь мне. Но на том голом чердаке не было ничего — даже табуретки, чтобы нанести удар.
