Тогда мне пришло в голову единственно возможное объяснение. Очевидно, это замечание служило своего рода знаком или паролем. Я не мог представить, зачем кому-либо посылать мне секретное сообщение; но не мог я также представить, почему, если в этот дом послано секретное сообщение, мне не следует пытаться его перехватить.
Кажется, есть только один логичный ответ на «221б», и я его дал.
— Бейкер-стрит, — проговорил я.
Молодой человек тут же повернулся ко мне, опираясь на костыль, и сказал:
— Но собака ночью никак себя не вела.
— Это-то и странно, — автоматически отвечал я.
(И здесь, наконец, надо мной берёт верх опыт учёного. Для пользы тех, кто не состоит в наших рядах, я должен добавить, в качестве устной сноски, что этот фрагмент диалога является известным отрывком из приключения с «Серебряным» — быть может, самым знаменитым примером того словесного ответного удара, который отец Нокс именует шерлокизмом, хотя я нахожу более подходящей иную форму, «шерлокол».)
Молодой человек улыбнулся, и эта улыбка оживила его столь обыденное лицо, проявив за ним личность. Уверен, я бы узнал его, если бы мне показалось, что он улыбается, тогда как в спокойном состоянии лицо его могло принадлежать кому угодно. Ибо эта улыбка слегка нарушала равновесие черт лица и превращала его обычную, неприметную физиономию в странную маску, наполовину дружелюбную и наполовину грозную.
— Пойдёмте со мной, — проговорил он.
Осознание Макбетом непреодолимой силы крови столь же приемлемо к любому предприятию, не принадлежащему к нашей обычной сфере деятельности. Приступить к какому-либо необычному действию означает окончательное признание того факта, что вернуться вброд труднее, чем пройти вперёд.[62] Я ответил на знак ответным знаком, и теперь я испытывал странное желание последовать за гонцом и постичь смысл этого любопытного эпизода. Итак, чувствуя, что вся моя тоска — неопытность и робость новичка, я последовал за ним на тротуар.
На обочине стояло жёлтое такси. Молодой человек с костылём подошёл к машине и открыл дверь. Даже в тот момент мне должно было это показаться странным, но такси — редкое явление для людей на жалованье доцента. Лишь позднее я вспомнил, что дверь всегда открывает водитель, а не пассажир.
— Садитесь в авто, — сказал молодой человек — или, по крайней мере, так я тогда решил. Теперь я не столь уверен. Я колебался, и он нетерпеливо прибавил: — Чего мы ждём? Ирландская девица сказала мне, что вы поторопитесь, а вы топчетесь тут. Залезайте!
По некой абсурдной причине замечание это задело меня. Я залез в такси.
Внутреннее его пространство, по контрасту с ярким солнечным светом снаружи, казалось столь тусклым и тёмным, что первое время я был неспособен что-либо различить. Я слышал, как залез мой спутник, слышал, как завёлся мотор, но лишь когда мы тронулись с места, я действительно смог разглядеть интерьер салона.
Увиденное повергло меня в изумление. Я был в коробке, в давящей, тесной коробке. Не было ни окон, ни откидных сидений, ни счётчика, ни связи с кабиной водителя, короче говоря, ничего от интерьера обычного такси. Крошечный и пыльный шарик электрического фонаря в потолке давал слабый свет, позволявший мне что-то различить, а неясное жужжание надо мной наводило на мысль о некоем вентиляционном устройстве.
Но ещё более природы этого транспортного средства удивлял тот факт, что я был в нём один. Мой спутник незаметной наружности и незабвенной улыбки куда-то исчез, хотя я мог поклясться, что слышал, как он залезал внутрь. Однако он оставил на память о своём присутствии сувенир — костыль.
Не могу сказать, каковы были первые мои мысли по осознании своего затруднительного положения. Вне всякого сомнения, преобладала тупая растерянность. Страх, и это я могу сказать при всей своей скромности, не проник в мой ум. Страх подразумевает убеждённость и веру, а вся эта ситуация была столь неожиданна, столь фантастична, что не могла вызвать нечто большее, нежели удивление и любопытство.
Я не мог различить улиц, по которым мы ехали, но постоянные рывки машины говорили мне, что мы движемся извилистым и окольным путём, ещё более извилистым, нежели повороты улиц в этом районе. Мне подумалось, что, вполне возможно, водитель предпринимает все меры предосторожности, чтобы избавиться от ожидаемого хвоста, если мне позволено будет употребить этот термин.
Поначалу я подумывал запоминать эти повороты на случай, если позже понадобится проследить дорогу, но через пару минут понял всю неосуществимость этой уловки. Мы проделали не менее дюжины поворотов, прежде чем я начал вести им счёт; а если исходная точка совершенно неизвестна, что пользы от самой точной записи дальнейшего?
Вместо этого я обратил своё внимание на сам автомобиль, предварительно установив точное время и, исходя из него, примерное время нашего отъезда с Ромуальдо-драйв, 221б. В тот момент было 8:18; должно быть, мы покинули дом около 8:15. Подсчёт минут без часов никогда не входил в число моих достижений. Мне говорили, что можно этого достичь, считая шимпанзе; но эта идея выглядит неправдоподобно.
В этот момент машина почти на полминуты остановилась — вероятно, на светофоре. Это был замечательный шанс открыть дверь — не то чтобы у меня хоть в малейшей мере возникло намерение пренебречь внушениями своей чувствительной природы, покинув такси; я всего лишь хотел взглянуть, где мы находимся, дабы возобновить свои наблюдения с некой надеждой на их успешность.
Но дверной ручки не было. Наличие там двери было очевидным фактом; я по-прежнему был существом из плоти и крови, хотя вероятность, что я ещё долго буду оставаться таковым, разумный человек счёл бы небольшой, и я едва ли мог попасть в этот короб сквозь твёрдые стены. Но дверь, по всей видимости, открывалась лишь снаружи; здесь, внутри, я был зажат, заперт и заключён куда надёжнее, чем крыса в ловушке.
Я ненадолго задумался о крысах и заинтересовался, как бы психолог, например, мой факультетский друг профессор Джанкарелли, оценил мой IQ в данный момент, ведь IQ низших животных, по-видимому, оценивается преимущественно по их способности ускользать из запутанных ловушек. Однако ловушка психолога, подобно кроссворду или детективному роману, должна основываться на предпосылке, что возможное решение существует; а чем дольше я рассматривал совершенно пустой салон этого такси, тем больше приходил к выводу, что решение этой задачи сопоставимо с квадратурой круга. Достопочтенный Дерринг Дрю, привычный к таким ситуациям, несомненно, рылся бы в своих карманах, пока не отыскал бы подходящий инструмент, с помощью которого мог бы освободиться; но беглый осмотр моих собственных карманов не дал ничего, кроме ручки, карандаша, расчёски, носового платка, записной книжки, связки ключей, нескольких случайных заметок по делу и кое-какой мелочи. Укорив себя напоминанием, что достопочтенному Деррингу, вне всякого сомнения, хватило бы ключей и автоматического карандаша, я с сожалением сложил скудные находки обратно в карманы и повернулся, чтобы осмотреть единственный осязаемый предмет в интерьере этого такси — костыль.
Взяв его в руки, я сразу ощутил необычайную его лёгкость. Он выглядел так, словно был изготовлен из дерева, но теперь, держа его в руке, я мог видеть, что это обман с помощью хитроумного лака. Костыль изготовили из некоего лёгкого металла, и, судя по тому, что я мог различить в месте скола лака, то был алюминий.
Вы помните, что в заглавии этого приключения я упомянул «алюминиевый» костыль, поскольку едва ли можно было ожидать, что я пренебрегу удивительным совпадением собственного опыта с заглавием одной из многочисленных нерассказанных историй Ватсона. Но для американца слово «алюминий» труднопроизносимо, и, надеюсь, я буду оправдан по любому обвинению в непоследовательности, если в основной части своего повествования постараюсь избегать этого слова.
Но, продолжая мой рассказ, даже если допустить, что костыль был алюминиевым, он всё же казался удивительно лёгким — собственно, настолько лёгким, что вынуждал меня сделать вывод, что он полый. Недолгое исследование подтвердило мою правоту. Резиновый наконечник легко снялся, обнажив под ним тёмную полоску, проходящую по всей окружности цилиндра. Конец костыля легко открутился, обнажив полость.
